Как доктор Иов Пауперзум принес своей дочери красные розы
Доктор Пауперзум понял ясно лишь последние слова. «Что за ерунду вы болтаете?» воскликнул он сердитым тоном. «Сперва вы сказали, что этот калека уже старик, а теперь хотите показывать его в качестве бельгийского грудного младенца!»
«Это придаст ему еще больше прелести!» – возразил импрессарио, – «я твердо заявляю, что он состарился так быстро от печали, так как видел, как прусский улан живьем сожрал его родную мать!»
Ученый стал колебаться; изворотливость его собеседника была удивительна. «Ну хорошо, положим, что так. Но скажите мне прежде всего – каким образом вы будете меня показывать до тех пор, пока у меня еще не вырос хобот, ноги шириной с крышку бочки и так далее?»
«Это страшно просто! – я перевезу вас по фальшивому паспорту через Швейцарию в Париж. Там вы будете сидеть в клетке, реветь каждые пять минут, словно бык, и трижды в день поглощать пару живых кольчатых ужей (мы устроим это дело – ведь только с непривычки это звучит несколько устрашающе). Затем вечером устраивается гала-представление – турок демонстрирует, как он изловил вас с помощью лассо в девственных лесах Берлина. А на вывешенном плакате будет написано: „Мы гарантируем, что это настоящий немецкий профессор (ведь это несомненная правда – я никогда не стану подписываться под враньем!) впервые доставленный живьем во Францию!“ – и так далее. Во всяком случае мой приятель д'Аннунцио охотно напишет подходящий текст, так как обладает необходимым для этого поэтическим пафосом».
«Но однако если война за это время кончится? – сказал с раздумьем ученый, – то, знаете ли, ведь мне так не везет, что»…
Импрессарио усмехнулся: «Не беспокойтесь, господин доктор; никогда не придет такое время, чтобы француз не поверил каким угодно сказкам про немцев. Даже и по прошествии целых тысячелетий!»
* * *Было ли то землетрясение? Нет – просто мальчик приступил к исполнению своих ночных обязанностей в кафе и, в виде музыкального вступления, грохнул об пол жестяной поднос со стаканами для воды.
Доктор Пауперзум встревоженно озирался вокруг. Богиня с обложки «Uber Lan und Meer» исчезла и вместо нее на диване сидел, сгорбившись, старый, неисправимый, привычный театральный критик, мысленно разносил в пух и прах премьеру, которая должна была состояться на будущей неделе, хватал влажными пальцами кусочки булки и грыз их передними зубами с лицом, похожим на хорька.
Постепенно доктор Пауперзум убедился, к величайшему своему удивлению, что сидел обернувшись спиной к комнате и все, виденное им, было лишь отражением в большом стенном зеркале, откуда на него теперь задумчиво глядело его собственное лицо. – Щеголь был еще тут, он действительно пожирал лососину – конечно, с ножа, – но сидел не тут за столом, а напротив в углу.
«Каким образом я собственно попал в кафе „Стефания“?» – спросил себя ученый.
Он не мог толком прийти в себя.
Но наконец медленно сообразил – все происходит от вечного голодания, в особенности, когда видишь, как другие едят лососину и пьют вино.
«Мое „я“ временно раздвоилось. Это старая, вполне понятная история: в подобных случаях мы являемся одновременно зрителями в театре и актерами на сцене.
Роли, играемые нами, составляются из некогда прочитанного нами, слышанного и втайне ожидаемого! Да, да, надежда – это жестокий поэт! Мы воображаем разговоры, будто бы слышимые нами, меняем выражение лица до тех пор, пока внешний мир не станет просвечивать и окружающая нас обстановка не выльется в иные, обманчивые формы. Даже фразы, складывающиеся в нашем мозгу, звучат совершенно иначе, чем прежде; все окутано пояснениями и примечаниями, словно в какой-нибудь новелле. Удивительная вещь – это наше „я“! Иногда оно распадается, словно развязанная пачка прутьев…и тут снова доктор Пауперзум поймал себя на том, что губы его бормотали: „каким образом я собственно попал в кафе "Стефания“»? Вдруг ликующий крик заглушил в его душе все думы: "Ведь я выиграл в шахматы целую марку. Целую марку! Теперь все будет отлично; мое дитя снова выздоровеет. Скорее бутылку красного вина, молока и…
В диком возбуждении он стал рыться в карманах – вдруг его взгляд упал на траур, нашитый на рукаве и разом перед ним встала голая, ужасная правда: ведь дочь его умерла вчера ночью! Он схватился обеими руками за виски – да, у… мер… ла. Теперь он знал, каким образом попал в кафе – с кладбища, после похорон. Они ее похоронили днем. Поспешно, безучастно, с досадой – потому что шел дождь.
А затем он несколько часов бродил по улицам, стиснув зубы, судорожно прислушиваясь к ударам каблуков и считая при этом, считая, все считая от одного до ста и обратно, чтобы не сойти с ума от страха, от боязни, что ноги приведут его, помимо воли, домой, в комнату с голыми стенами и нищенской кроватью, на которой она умерла и которая теперь – опустела.
Каким-то образом он забрел сюда. Каким-то образом…
Он схватился за край стола, чтобы не упасть со стула. В его мозгу ученого отрывочно и несвязно неслись одна за другой мысли: "Гм, да, я бы должен был – да, должен был перелить ей кровь из моих жил – перелить кровь" повторил он механически несколько раз подряд; тут его внезапно встревожила мысль: "Ведь я же не могу оставить мое дитя в одиночестве – там, далеко, в сырую ночь" – он хотел закричать, но из груди его вырвался лишь тихий взвизг…
"Розы – последним ее желанием был букет роз", снова пронеслось у него в голове… "ведь я могу, по крайней мере, купить для нее букет роз – у меня есть марка, выигранная в шахматы" – он стал снова рыться в карманах и выбежал вон, без шляпы, в темноту, гонясь за последним ничтожным, блуждающим огоньком.
* * *На следующее утро его нашли мертвым на могиле дочери. Он зарылся руками в землю. Жилы на руках были перерезаны и кровь просочилась к той, которая лежала там, внизу.
А на его бледном лице сиял отблеск того гордого умиротворения, которое не может быть более нарушено никакой надеждой.