Кони, кони…

Его дед был старшим из восьми братьев. Остальные семеро поумирали, не дожив до двадцати пяти лет. Они тонули в реках, сгорали в пожарах, погибали от пуль. Казалось, их пугало только одно – умереть в своей постели. Последние двое были застрелены в Пуэрто-Рико в девяносто восьмом. Весной того же года дед женился и привел на ранчо молодую супругу. Возможно, он порой выходил из дома, озирал свои владения и размышлял о неисповедимых путях Господних и непреложности закона первородства. Двенадцать лет спустя в эпидемию гриппа жена умерла, так и не оставив ему наследника. Через год он женился на ее старшей сестре, и еще через год у них родилась дочь – мать Джона Грейди. Больше в этом доме никто не рождался. В день, когда буйный северный ветер гонял стулья по жухлой кладбищенской траве, в землю ушел по­следний из рода Грейди. Фамилия внука была Коул. Джон Грейди Коул.
Джон Грейди встретил отца в вестибюле отеля «Свя­той Анджелус», и они двинулись по Чадборн-стрит. Войдя в кафе «Игл», они направились к угловой кабин­ке. При их появлении разговоры за столиками стихли. Многие кивали отцу, а кто-то даже окликнул его по имени.
Официантка, которая называла всех лапочками, принимая заказ, немножко пококетничала с Джоном Грейди. Отец вытащил из кармана пачку сигарет, до­стал одну, закурил, а пачку положил на стол, поставив рядом зажигалку «Зиппо» армейского образца. Откинувшись на спинку стула, он курил и поглядывал на сына. Потом стал рассказывать, как его дядя Эд Элисон по окончании похорон подошел к священнику, чтобы пожать ему руку. Придерживая руками шляпы, они стоя ли на ветру, наклонившись вперед под углом в тридцать градусов, словно комики на эстраде, а ветер хлопал брезентом навеса и гонял по траве складные стулья, за которыми бегали кладбищенские служители.
Чуть не касаясь носом щеки священника, Эд Элисон проорал ему в самое ухо, что, слава Богу, погребение уже состоялось, а то еще немного, и разразится самая настоящая буря.
Отец беззвучно рассмеялся, потом закашлялся, отпил воды и, продолжая курить, покачал головой.
Один мой приятель рассказывал, что, когда в этой чертовой трубе перестало дуть, все цыплята попадали – от неожиданности.
Официантка принесла кофе.
Пейте, лапочки, сказала она. Сейчас будет все остальное.
Она уехала в Сан-Антонио.
Не говори про нее «она».
Ну, мама…
Знаю.
Они сидели и пили кофе.
Что собираешься делать?
В каком смысле?
Ну, вообще.
Ей виднее.
Сын посмотрел на отца в упор.
Зря ты куришь.
Отец поджал губы, побарабанил пальцами по столу, взглянул на сына.
Когда я попрошу твоего совета, что мне делать, тогда ты поймешь, что стал взрослым.
Ясно.
Деньги нужны?
Нет.
Отец пристально посмотрел на сына.
У тебя все будет в порядке.
Официантка принесла и поставила перед ними толстые фаянсовые тарелки – бифштексы с подливкой, картошка и фасоль.
Отец заткнул салфетку за воротник рубашки.
Я не за себя беспокоюсь. Это хоть я могу тебе сказать?
Отец покосился на сына и, взяв нож и вилку, стал резать бифштекс.
Можешь, кивнул он.
Официантка принесла корзиночку с булочками, поставила на стол и удалилась. Они принялись за еду. Но отец ел вяло. Вскоре он оттолкнул тарелку, вытащил из пачки еще одну сигарету, постучал ею по зажигалке, закурил.
Говори что вздумается. Господи, можешь даже пилить меня, что я много курю.
Сын промолчал.
Ты же знаешь. Я не этого хотел.
Конечно, знаю.
Ты хорошо смотрел за Роско?
На нем еще не ездили.
Давай попробуем в субботу?
Можно.
Если у тебя есть другие дела, то не надо…
Нет у меня никаких дел…
Отец курил, сын не спускал с него глаз.
Если не хочешь, не надо, сказал отец. Я серьезно…
Хочу.
Тогда вы с Артуро подхватите меня в городе?
Хорошо.
Во сколько?
Во сколько встанешь.
Как скажешь.
Заедем в восемь.
В восемь так в восемь.
Сын ел, отец недовольно озирался по сторонам, по том проворчал:
Прямо не знаю, есть тут кто у них живой или нет. Кофе не допросишься.
Джон Грейди и Ролинс расседлали и отпустили коней в темноту, а сами улеглись на потниках, положив под головы седла. Вечер выдался холодный, и алые искры от костра улетали к звездам. С шоссе доносился гул грузовиков, и в небе стояло зарево от огней города в пятнадцати милях к северу.
Что собираешься делать, спросил Ролинс.
Не знаю… Ничего…
На что ты рассчитываешь? Он старше тебя на два года. И у него машина.
При чем тут он?
А она что говорит?
Ничего. Что она может сказать?
Так чего же ты ждешь?
Ничего.
В субботу поедешь в город?
Нет.
Ролинс вынул из кармана сигарету и закурил от уголька.
Я бы не стал плясать под ее дудку, сказал он.
Джон Грейди промолчал. Ролинс стряхнул пепел о каблук
Плюнь ты на нее. Все бабы одинаковы.
Джон Грейди отозвался не сразу.
Вот именно, сказал он.
Вычистив Редбо и поставив его в стойло, Джон Грейди пошел на кухню. Луиса уже легла, в доме стояла тишина. Он пощупал кофейник. Теплый. Налил кофе в чашку, вышел с ней в коридор.
В дедовом кабинете подошел к столу, включил на стольную лампу, сел в старое дубовое кресло. На столе медный календарик. Если его наклонить, то менялось число. Пока на нем значилось тринадцатое сентября. Были на столе еще и пепельница, стеклянное пресс-папье, большая амбарная книга, фотография матери Джона Грейди на выпускном вечере. Фотография была в серебряной рамочке.
В комнате стоял въевшийся запах сигарного дыма. Джон Грейди протянул руку к лампе, выключил, остался в темноте. За окном тянулась, уходя на север, залитая звездным светом прерия. Эту мерцающую темноту испещряли крестики телеграфных столбов. Дед рассказывал, что в прежние времена команчи резали провода, а потом незаметно соединяли концы конским волосом, так что найти побежденное место было практически невозможно. Джон Грейди откинулся на спинку кресла, положил ноги на стол. Далеко на севере, милях в сорока от дома, полыхали зарницы. Часы в гостиной пробили одиннадцать.
По лестнице спустилась мать и появилась в дверях кабинета. Она включила верхний свет и неподвижно застыла, в халате, сложив руки на груди и обхватив локти пальцами. Джон Грейди обернулся, а потом снова стал смотреть в окно.
Что ты тут делаешь?
Сижу.
Мать стояла очень долго, потом повернулась, вышла и стала подниматься к себе наверх. Услышав, как закрылась дверь ее комнаты, Джон Грейди встал, выключил верхний свет и снова опустился в кресло.
Когда выдавались теплые дни, Джон Грейди с отцом усаживались на белые плетеные стулья в отцовском номере и распахивали окно настежь. Сквозняк задувал тюлевые занавески в комнату, а они сидели и пили кофе. Иногда отец подливал себе виски. Прихлебывая из чашки свой горячий коктейль, он курил и смотрел на улицу, где вдоль тротуара длинной вереницей выстроились джипы нефтяников, придавая мирному городу сходство с зоной военных действий.
Если бы у тебя были деньги, ты бы купил ранчо?
У меня были деньги, но я его не купил.
Это после войны? Когда тебе заплатили за армию?
Нет… У меня бывали деньги и потом.
А сколько ты выигрывал? Какой твой рекорд?
Тебе незачем это знать. Азартные игры – дурная привычка.
Может, как-нибудь сыграем в шахматы?
У меня теперь не хватает терпения играть в шах маты.
Зато у тебя хватало терпения играть в покер.
Покер другое дело.
В чем же разница?
В деньгах, вот в чем.
Они сидели и молчали.
Земля в этих краях еще в цене, снова заговорил отец. В прошлом году открыли крупную скважину. Ай-Си-Кларк-один.
Он отхлебнул кофе, потом взял пачку сигарет, закурил, посмотрел на сына и снова перевел взгляд на улицу. Помолчав, он сказал: