Греческий огонь

— А вы уверены, что ничего не скрываете, ничего не упустили?
— Как представитель закона, я привык разбираться в чужих намерениях и поступках. Вы знаете, один и тот же факт может быть понят с разных точек зрения, нередко противоположных, особенно если учитывать не только объективные обстоятельства, но также склад характера, душу того, кто действует. В настоящее время я нахожусь уже не среди тех, кто судит, но среди тех, кого судят. Я— законник, и с большим опытом, но должен признаться, что на вашем месте у меня были бы серьезные сомнения, так как в своих рассуждениях и оценках вы можете опираться лишь на объективные обстоятельства и факты, которые вы сами же и вызвали к жизни, поскольку именно вы поручили мне допросить Нимия Никета. И вот теперь перед вами совершенно пассивный субъект вашей воли, который лишь исполнял ваши приказы и который, провалив допрос, отказался от своей должности, от своего положения при дворе, от всех своих привилегий и вообще от действия как такового.
— Вы слишком искусны в своих софизмах, чтобы быть убедительным. Но и слишком уж откровенно переводите разговор на нашу с вами предыдущую встречу и на наказание, которое вас ожидает, а ведь я задал вам конкретный вопрос, относящийся лишь к промежутку времени между нашей предыдущей встречей и новым свиданием в этой комнате.
— Не понимаю, какой интерес для вас могут представлять мысли попавшего в беду человека, который не знает, какие еще несчастья ожидают его в ближайшем будущем. Поскольку вам известны мои слабые места, могу признаться вам, что неопределенности я бы предпочел любое определенное решение, которое можете сообщить мне только вы. Мое будущее, если оно у меня есть, — в ваших руках. Вы пришли в мои покои, почтили меня визитом, я чрезвычайно польщен этим обстоятельством, но почему вы сами не скажете мне о цели вашего посещения, требуете вместо этого, чтобы говорил я? Вот чего я никак не могу понять: в этой ситуации что-то ускользает от моего понимания, и это «что-то» для меня — все.
На этот раз куропалат ответил другим, более доверительным тоном, может быть, даже намекая на возможность взаимопонимания и союза между ними.
— Ваша судьба в моих руках, этот факт настолько очевиден, что не требует комментариев. Но что вы скажете, если я признаюсь вам, что от этого пергамента зависит и моя судьба?
— Вы случайно не вскрыли печать?
Куропалат пристально посмотрел на эпарха, пытаясь понять, притворяется он или действительно ничего не знает о случившемся. Обезоруживающая наивность этого вопроса могла быть вполне искренней, но могла быть и притворной. Непроницаемое бронзовое лицо эпарха сбивало куропалата с толку, и он решил на некоторое время отложить разгадку тайны. Куропалат порывисто встал с кресла и, коротко кивнув эпарху, стремительно вышел из комнаты.
Он чувствовал небольшое головокружение. До сих пор он никогда не сопротивлялся своим тайным влечениям и порокам. Потакать своим слабостям, любил повторять он, это признак силы и уверенности в себе. Но эпизод с котенком, такой глупый и бессмысленный, имевший такие страшные последствия, поставил его в очень трудное положение. Искушенный в интригах, хитрости и притворстве, он пал жертвой собственных козней, причем положение усугублялось тем, что он не мог ничего объяснить даже своему брату Никифору.
У дверей его ожидали два личных охранника, которые и проводили куропалата по длинному безлюдному коридору в покои императора.
 
19
Император Никифор только что вернулся с охоты на дикого осла, которая была устроена в честь епископа кремонского Лиутпранда, прибывшего в Византию со щекотливой дипломатической миссией. Затея с переговорами о браке между императором Священной Римской империи Отгоном II и Багрянородной принцессой была не по душе Никифору Фоке, считавшему себя единственным монархом Римской империи как на Западе, так и на Востоке. В его присутствии никто не смел даже упоминать о какой-то другой Римской империи, ибо для него существовала лишь одна Священная Римская и христианская империя — Византия. Еще большее раздражение вызывала у него надменность епископа Лиутпранда, из-за которой то и дело возникали всякие неприятности и недоразумения. Для начала епископ осмелился выразить свое неудовольствие блюдами, подававшимися на императорских пирах, в другой раз он прилюдно возмутился тем, что отведенные ему и его свите покои кишат мышами, и заявил, что в таких помещениях не пристало жить даже рабам. В довершение всего, во время охоты на дикого осла он, сославшись на то, что не выносит солнцепека, отказался, как предписывал этикет, снять в присутствии императора головной убор.
Никифор, со своей стороны, пользовался любым предлогом, чтобы унизить епископа. Принимая его в Тронном Зале, он решил потрясти гостя, продемонстрировав ему механических птичек, сидевших на золотом дереве и по его команде начинавших громко щебетать, а также двух бронзовых львов, красовавшихся по обе стороны от трона и с громким рыком бивших хвостами по мраморному полу, что на лонгобардского епископа не произвело особого впечатления: просто он попросил императора по возможности прекратить этот мешавший разговору шум. Ни удивления и ни слова восторга не выжали из него эти поразительные механизмы, обошедшиеся предшественнику Никифора — Роману II — в тысячи золотых номизм и отнявшие годы жизни у придворных мастеров инженерного дела.
Куропалат велел доложить императору о своем приходе, но его попросили сесть и подождать, а это означало, что ожидание может затянуться, император сейчас занят. В действительности же Никифор, только что вернувшийся с охоты, приводил в порядок туфли императрицы Феофано, чтобы она могла выбрать себе пару, подходящую для назначенного на завтра в Тронном Зале приема в честь епископа лонгобардского и молодого болгарского посла — высокого белокурого варвара, пользовавшегося большим успехом у византийских придворных дам.
— Наш Дворец превращается в роскошный постоялый двор для путешествующих в свое удовольствие иностранных гостей. Какую бы хулу ни возводил епископ Лиутпранд на нашу кухню, он живет у нас уже добрых двадцать дней, и если мы дадим ему сносное жилье, то есть опасность, что он просидит здесь еще бог весть сколько времени, да не один, а со всей этой своей прожорливой оравой прихлебателей. Что касается болгарского посла, то я никак не возьму в толк, зачем он сюда явился и что ему от нас нужно, кроме одного — жить на нашем содержании и объедаться на наших трапезах, к которым, судя по всему, он весьма неравнодушен.
— Да, похоже, наш стол и наши придворные дамы пришлись ему по сердцу, — сказала Феофано. — Если бы болгарское воинство одерживало на войне такие же блестящие победы, какие одерживает этот посол над нашими дамами, империя бы не устояла.
— Мне не нравится, что ты слишком часто показываешься в обществе и этих развратных дам, и этого посла-варвара.
— Свое внимание я безраздельно отдаю епископу Лиутпранду. Вот уж кто настоящий ценитель женской красоты, несмотря на свой преклонный возраст.
— Именно из-за него я сегодня так намучился и не раз выходил из себя.
— Ты называешь мукой охоту на дикого осла? Когда-то для тебя это было такой же забавой, как охота на арабов во время войны в Сирии. Если дошедшие до меня слухи верны, епископ отказался обнажить голову в твоем присутствии?
— Он сослался на слабое здоровье и головную боль, а в действительности просто хотел продемонстрировать свое непочтение. В конце концов я позволил ему прикрыть голову носовым платком с четырьмя узелками, как делают прачки на берегу Мраморного моря.
Императрица задержала взгляд на паре туфель, напоминавших по форме змеиные головы с яркими, как раскаленные угольки, рубинами на месте глаз, и кивнула:
— Эти.
Никифор взял туфли и поднес их сидящей Феофано. Она сунула в них ноги и, поднявшись, несколько раз прошлась перед зеркалом.
— До чего же я хороша! Вся — с ног до маковки, но главное мое сокровище вот здесь, посередине. — С этими словами она легонько прикоснулась к лобку, выделявшемуся под тонкой шелковой тканью туники, и громко захохотала.