Греческий огонь

Император сам решил явиться к месту военных действий, чтобы лично руководить предстоящей операцией. Взял он с собой и супругу, надеясь, вероятно, что, когда она увидит его в ратных доспехах, в ней снова проснется если и не любовь, с которой она встретила его тогда, ночью, после возвращения с победой, то хотя бы вполне, на его взгляд, заслуженное уважение.
Жизнь в военном лагере на берегу Дуная, которая молодой императрице рисовалась как приятный отдых от официальных церемоний при дворе, сразу же обнаружила свои отрицательные стороны. Прогулки пришлось отменить из-за града больших камней, которыми скифские катапульты постоянно осыпали византийский лагерь, и Феофано пришлось прятаться в палатке императора, разбитой на невысоком холме, куда камни не долетали. Здесь Никифор разрабатывал план обороны, которая должна была обернуться смертельной западней для нападающей стороны благодаря доставленному сюда в великой тайне греческому огню. Все это не представляло никакого интереса для Феофано, и ее жизнь в военном лагере, прежде рисовавшаяся ей волнующим приключением, становилась такой же скучной, как пиры и бесконечные дискуссии, в которых ей приходилось участвовать всякий раз, когда к византийскому двору являлись послы соседних стран. Разговоры, одни разговоры, не имевшие для нее никакого смысла. Но на второй день ее удивленный взгляд остановился на молодом стратиге Цимисхии, таком же светловолосом и черноглазом, как Константин Сириатос, и все ее тело затрепетало от прилива бурной страсти. В отличие от Константина, Цимисхий был героем, чье имя окружал ореол легендарной славы, человеком, отважные действия которого позволяли византийскому войску сдерживать натиск превосходящего числом противника и отражать его беспорядочные атаки. Феофано сразу же почувствовала, сколько в этом баловне фортуны силы, здоровья и красоты. Так на глазах ни о чем не подозревавшего Никифора вспыхнула новая страсть императрицы.
На третью ночь после прибытия императора скифы предприняли попытку переправиться через Дунай под покровом темноты, чтобы в какой-то мере обезопасить себя от атак византийской конницы. Выкрасив в черный цвет пики и металлическое снаряжение, чтобы оно слилось с чернотой ночи, скифы погрузились на плоты и без шума начали переправу, отдаваясь на волю течения и лишь слегка помогая себе веслами. Но они не ведали о метательных машинах, которые были спрятаны в зарослях ивняка: несмотря на всю осторожность скифов, византийские часовые своевременно подняли тревогу: огненные ядра были выпущены по плотам прежде, чем скифы успели ступить на берег.
И на этот раз византийцы продемонстрировали всю губительную силу греческого огня. Пылающие ядра вылетали одно за другим из метательных машин и, разрывая ночную темень, неслись по реке и взрывались на скифских плотах, превращая их в плавучие костры. Феофано наблюдала за этим зрелищем с вершины холма, где находилась императорская палатка; даже туда доносился с реки запах горелого мяса. Тех немногих скифов, которые успели высадиться на византийский берег, пронзали стрелами и сбрасывали в воду лучники Цимисхия; сам он носился по берегу на коне, воодушевляя своих солдат личным примером и участвуя в жестоких схватках с врагами.
Всю ночь Феофано с трепетом наблюдала это апокалипсическое зрелище, восхищаясь подвигами молодого стратига. Наконец, привлеченная терпким запахом крови и видом усеявших берег обугленных тел, она, презрев опасность, сбежала вниз, чтобы разглядеть все получше, но не выдержала и, лишившись чувств, упала на землю, под колеса повозок и копыта лошадей. Цимисхий, несмотря на рану в плече, подхватил Феофано на седло и довез ее до своей палатки, разбитой неподалеку от палатки императора и укрытой густыми зарослями ивняка. Открыв глаза, Феофано увидела перед собой юное гордое лицо, черные глаза и длинные золотистые волосы. Она протянула руку, чтобы погладить воина, но, сумев побороть нахлынувшее желание, только притянула его к себе, чтобы прижаться губами к губам юноши и шепнуть, что готова познать с ним все грехи мира. Цимисхий был удивлен и напуган такой неожиданной пылкостью и сказал, что предпочитает познать эти грехи в другое, более подходящее время и в другом месте, чем еще больше разжег страсть Феофано.
Еще до наступления утра оставшиеся в живых скифы были отброшены за реку, их плоты уничтожены, а биваки сожжены греческим огнем. Опьяненный победой, Никифор Фока решил временно остаться на берегу Дуная, а раненого Цимисхия, по-видимому, из опасения, как бы стратигу не приписали все заслуги в этой победе, отправить в Константинополь. Феофано же решила, воспользовавшись случаем, вернуться в столицу вместе с кортежем молодого стратига. Он спас ей жизнь во время битвы, и теперь императрица, вверив ему себя, готова была совершить это долгое путешествие под его охраной. Никифору, занятому перестройкой линии обороны на берегу Дуная, она лицемерно сказала:
— Никто лучше тебя не сможет защитить твою империю. Само Небо благоволит к тебе, а я — земная женщина и не хочу тебе здесь мешать. Я возвращаюсь ко двору со спокойной душой, чтобы всемерно блюсти интересы трона.
— Надеюсь, Небо и впредь будет благоволить к нам.
На прощание Никифор легонько провел рукой по ее волосам и утешился мыслью, что еще на какое-то время он будет избавлен от необходимости смотреть в дворцовые зеркала, беспощадно отражающие его усталое лицо, седую бороду и глаза, покрасневшие от долгих молитв и супружеских огорчений. Внезапно налетевший бриз разметал волосы Феофано.
— Ветер благоприятствует мне, — сказала она, направляясь к повозке.
 
29
Небольшой кортеж, состоящий из повозки Феофано, военного фургона Цимисхия, двух фур с продовольствием и амуницией и эскорта из двадцати верховых связных, с восходом солнца отбыл с берегов Дуная в далекий Константинополь. Чтобы не ехать по неприветливой гористой Северной Фракии, военный проводник предложил Цимисхию более длинную, но и более удобную дорогу, которая вела через земли болгар, по долине реки Вардар, во вторую столицу империи Фессалонику — богатый торговый порт, связанный с западными странами. Оттуда уже можно было выехать прямо на константинопольскую дорогу, пролегавшую по зеленым низинам Македонии и Южной Фракии.
Чуть ли не в первый день пути под тем сомнительным предлогом, что ей надо ухаживать за раненым Цимисхием, Феофано перебралась в его фургон. С этого момента большой и тяжелый фургон, в котором ехал стратиг, превратился в их общую спальню, где Феофано было уже нетрудно совратить молодого человека, близости с которым она так добивалась. Под служившим им крышей просмоленным полотнищем, вдали от ужасов войны, отбросив все условности дворцового этикета, Феофано и Цимисхий соединили свои тела и души и тешили внезапно вспыхнувшую страсть, не заботясь о том, что сквозь грохот колес до солдат доносятся их любовные диалоги, их клятвы и бесстыдные стоны.
Экипаж Феофано пустовал на протяжении всего пути. Иногда во время остановки у почтовых башен, где устраивали привал для солдат и кормили лошадей, Феофано спускалась из фургона Цимисхия на землю; под распахивающейся длинной накидкой виднелось ее нагое тело, волосы императрицы были распущены по плечам, как у константинопольских портовых шлюх, порочное лицо говорило о пожиравшей ее страсти. Солдатам эскорта не верилось, что перед ними сама владычица Византии.
Когда кортеж вновь пускался в путь, фургон Цимисхия начинал подрагивать — то ли от выбоин на дороге, то ли от бурных ласк укрывшихся в нем любовников. Встревоженные возницы, до слуха которых доносились, словно из камеры пыток, приглушенные крики, обращали на них внимание следовавшего с кортежем лекаря, но тот предусмотрительно старался держаться в стороне.
По прибытии в Фессалонику, солдат, снабжавший путников провиантом, пополнил запасы свежих продуктов — мяса и овощей, велел наполнить мехи вином и водой, позаботился о смене белья. Кроме того, ему удалось раздобыть болгарского меда и фисташек, до которых была так охоча Феофано, считавшая, что они обладают возбуждающими свойствами. Во время этой стоянки, занявшей целый день, стратиг Фессалоникской фемы, не подозревавший о присутствии императрицы, явился с визитом к Цимисхию, но Цимисхий не пустил его в свой фургон, где спряталась Феофано, а сам спустился к местному военачальнику, что было истолковано последним, как проявление необычайной вежливости. Польщенный стратиг Фессалоники потом раструбил об этом по всему городу.