Диана

Вскоре после этого лакей исчез. Павица стали мучить сомнения, не дававшие ему покоя. Он должен был поговорить с кем-нибудь об этой истории. Его высмеяли: принц Фили — лакей! Не страдает ли он галлюцинациями? Но Павиц настаивал, что ему прислуживал за столом наследник престола; он не был склонен отказаться от этого удовольствия. На следующий день этому верило полгорода. Стало известно также, что король Николай потерял терпение и дал пощечину своему наследнику. Довольно долго Фили нигде не было видно. Когда он опять показался, его борода была еще очень коротка.
Эта история была чересчур скандальная, она заставила многих внезапно понять положение вещей. Игра, которую герцогиня и окружающие ее вели с заслуженной династией Кобургов, с почтенным королем Николаем, была признана недостойной. Многие покинули партию Асси.
Затем последовало происшествие с юным Брабанцине. Этот восемнадцатилетний дворянин только что вышел из монастыря, где воспитывался. Он сидел на представлении Фру-Фру. Беата Шнакен вошла в свою ложу: судьба юноши была решена. Он посетил ее и у ее ног в неловком лепете излил свое первое желание. Зрелое сердце Беаты благодарно пило этот редкий элексир, но не могла же она ради бурного юноши отказаться от своих многолетних принципов. Внутри страны не должно было происходить ничего. Она дала понять это своему поклоннику, прибавив, что для поездки за границу политика не оставляет ей времени.
Два дня спустя бедный Брабанцине, катаясь на лодке, утонул. В то же время Беата Шнакен получила от него письмо, которое в порыве первого горя дала прочесть окружающим. Это печальное происшествие опять показало всем, как симпатична Беата. У гроба ее несчастного возлюбленного мать его заключила ее в объятия. На Беате была длинная, черная креповая вуаль, а музыка играла отрывки из какой-то оперы. Общие слезы обеих женщин, матери молодого человека и возлюбленной, из-за которой он умер, показались всем необыкновено трогательными. Они вернули династии Кобургов бесчисленное количество сердец.
Герцогиня вполне понимала Беату; только мать была ей непонятна. Эта мелодраматическая душевная доброта, при которой вместе с гневом умолкала и гордость и мертвые терпели несправедливость, вызывала в ней холодное и враждебное отношение. Она высказала это, ее сочли завистливой.
Она была того мнения, что ее счастье давно переросло такие превратности. Ее не беспокоило, когда она видела в толпе народа недовольные лица. Она решила при случае дружески высказать ему правду.
В конце мая она провела несколько утренних часов в гареме паши, у madame Фатмы, его супруги, к которой относилась с симпатией, иногда удивляясь ей, иногда же чувствуя в ней что-то родственное. Фатма была ребенком, который, в парижских туалетах, играл с самим собой, как с куклой: в глубине души она никогда не снимала широких шелковых шаровар. Она робко и похотливо мечтала обо всех мужчинах, с которыми встречалась в обществе, и считала всех живших невзаперти женщин гетерами. По натуре она была истинной демократкой и не знала различий между людьми. У дороги, по которой однажды проходили герцогиня Асси и принцесса Фатма, сидел турок-нищий. Он ел из миски бобы и в виде приветствия произнес обычное у него на родине «будь моим гостем»! Принцесса была голодна, от кушанья шел запах хорошего масла. Она велела подать себе миску и поднесла ко рту ложку нищего. Она не придавала большого значения человеческой жизни и считала более важным, чтобы каждый делал для своего развлечения все, что может. Она рассказывала своей подруге:
— В Смирне у моего мужа было множество маленьких мамелюков, которые росли во дворце. А на балюстраде нашего балкона стояли большие мраморные ядра. Время от времени паша призывал мамелюков на балкон и мерил их. Кто был ниже, чем мраморные ядра, получал золотую монету. Если же кто-нибудь был выше — голову долой.
Она звонко щебетала:
— Эту игру мой муж выдумал сам.
Герцогиня оставалась серьезной. Она размышляла, отвратительно ли такое равнодушное отношение к смерти или величественно, и не могла решить этого.
Было жарко. Обе дамы сидели в облаках сладких курений на низких диванах, к которым вели три алебастровых ступени. В комнате не было окна; дверь, выходившая на залитый солнцем двор, была открыта, перед ней висели гирлянды вьющихся роз, которые входивший должен был откинуть. На дворе, по мраморным плитам, скользили жирные негры, с красными повязками вокруг бедер. Рабыни, белее колонн, за которыми проходили, покачиваясь в бледных шелках, несли на головах бронзовые чаши, придерживая их рукой. Вытянутые руки сверкали напрягшимися мускулами. Подмышки отливало золотом. Одна из них принесла на чашах из ляпис-лазури секер-лукум а рахат-лукум, чудесные «яства отдохновения», оставлявшие на языке, на котором они таяли, тихое предвкушение рая. Другая, быстро скользнув по комнате на розовых пальцах, оставила за собой дивные благоухания: казалось, они исходили из кончиков ее пальцев.
Герцогиня чувствовала себя хорошо в этом забытом уголке, где краски, как-будто освещенные искусственным солнцем, и размеренные, точно в танце, движения смешивались, словно во сне. «Если бы у меня не было столько дела!» — внезапно подумала она. Ее подруга вздохнула.
— Фатма очень несчастна. Ее желание не будет никогда утолено.
— Какое желание, маленькая Фатма?
Турчанка прошептала ей на ухо:
— Недавно у меня был здесь мужчина!
— Не может быть! Кто же?
— О, только принц Фили. Потому что, ты знаешь, у него теперь нет бороды. Я одела его, как красавицу девушку. Я думала о паше и чуть не задыхалась от удовольствия. Но, конечно — он не мог. Наконец-то мужчина в гареме, и он никуда не годится.
— Фили… оказался непригодным?
— Совершенно.
— Какая досада. Значит, в другой раз. Но разве тебе так необходимо обмануть твоего мужа?
— Ведь он утверждал, что в гареме мне это никогда не удастся. Разве это не должно оскорблять меня? А он сам — то, что принадлежит мне, дает всем рабыням. А! Я отучу его от этого. Посмотри-ка вот на ту высокую блондинку под пальмой. Она новая, она нравится паше. Третьего дня ночью он хочет к ней, ему стыдно, и он крадется в темноте. На углу длинного коридора, где спят они все, я подстерегаю его и одним толчком опрокидываю прямо в бассейн. Он фыркает и кричит. Когда евнухи приходят с огнем, я уже давно в постели. А у него — ты, конечно, понимаешь — прошла всякая охота.
Герцогиня представила себе беспомощного пашу, на пылающее любовью брюшко которого с журчаньем падала струя. Она звонко, безудержно расхохоталась.
— Прежде мы были не так безобидны, — пояснила Фатма. — Мы не угощали душем, мы давали яд. Ты знаешь старуху, которая сидит во дворе?
Увешанная мишурой старуха сидела, скорчившись, на солнце, положив желтые ноги на серебряную жаровню. Она наводила страх своей трясущейся, изможденной безволосой головой с щелкавшей нижней челюстью.
— Это была знаменитая мать Зюлейка паши. Скольких соперниц она отравила, чтобы у нее родился ребенок и чтобы ее ребенок мог стать пашой! А были ли у нее в гареме мужчины? Ни один не выдал ее, потому что утром она сносила ему голову долой.
— Вечно голову долой, — сказала герцогиня пожимая плечами, и простилась.
Когда она проезжала мимо овощного рынка, оттуда только что увели убийцу. Народ стоял сплоченными группами и говорил о том, что произошло. «Булочник платит ему его жалованье. Два франка десять, — говорит он. — Мне следует два франка пятнадцать! — Нет, два франка десять, — говорит булочник. Тогда он вытаскивает револьвер и убивает хозяина на месте».
Лошади герцогини должны были идти шагом. Стоявшие кругом вытягивали шеи, чтобы разглядеть ее. Некоторые снимали шапки, другие открыто отворачивались. — Кричите же «ура!» — воскликнул какой-то простодушный рабочий. Несколько человек крикнули, но большая часть угрюмо молчала. Какой-то дюжий морлак, которому, верно, повредили даровые обеды, сказал медленно и громко: — Черт бы побрал тебя, матушка!