Диана

— Я вижу ее такою, какая она есть, и этого нельзя изменить.
Она тихо спросила:
— Так это и останется?
— Так и останется, — повторила Проперция.
— Эта жена Потифара чудовищно прекрасна. Как могла бы я желать, чтобы вы сделали что-нибудь другое?
— Что-нибудь другое! Только что, герцогиня, я хотела сделать ваш профиль. Но что вышло?
— Он… Господин де Мортейль… Но должно ли это быть так?
— Если бы вы знали! Я скажу вам что-то. Сырой материал уже всегда содержит образ, счастливый или мучительный. Я не могу ничего изменить в нем, я должна просто вынуть его из камня. А теперь во всех камнях скрывается только один.
Любовно и с тихим ужасом герцогиня спросила:
— И это произведение даже не облегчило вас?
— В первый момент. Я окончила рельеф в один день, тогда мне показалось, что мое неистовство утихло.
— Когда это было?
Проперция ответила с горьким смехом.
— Сегодня.
— А теперь?
Она подняла руки и опустила их.
— А теперь я опять чувствую: я могла бы наполнить мир чудовищными символами моей любви, и, когда он был бы полон, мне казалось бы, что я еще ничего не сделала.
Она уныло отошла к окну и прислонилась лбом к стеклу. Прорезанные ущельями горы стен и крыш, остроконечные, темные, извилистые, смутно тянулись во мраке высоко над ней. Внезапно наступила полная темнота: на мраморном рельефе замерла горячая жизнь, он мягко погрузился в тень. Герцогиня сказала словно самой себе:
— Я хотела бы увести Проперцию на более чистый воздух; она живет в духоте. Я хотела бы построить дом, на пороге которого все страсти расплывались бы в ничто, как этот мрамор, — все страсти, которые не принадлежат искусству.
Через некоторое время она попросила:
— Обещайте придти помочь мне.
Неожиданно стало светло: хромой слуга ходил по залу и зажигал газовые рожки.
Тотчас же обе женщины вышли из уединенного леса душ: они вопросительно посмотрели друг на друга.
— Неужели мы пережили это вместе?
Их руки коснулись на прощанье, и каждая почувствовала, как изумлена и обрадована другая:
— Значит, мы подруги?
Герцогиня прошла через галерею.
— Дом, достаточно блестящий и высокий для полной жизни, как ваша, — молча и горячо сказала она статуям.
Она повторяла себе это вечером при возвращении на дачу. Рядом с ней молчала, с горечью в сердце, Бла. Она говорила себе.
— Глаза Виоланты блестят, она горит новой жизнью. Я открыла ей двери, а сама должна остаться за порогом. Да, теперь остается погибнуть одной.
— Как я труслива! — с горьким стыдом крикнула она себе. — Почему я бегу уже второй раз в Кастель-Гандольфо? Потому что я боюсь Орфео. Потому что я уже вижу рядом с ним смерть, направляющую его руку. Он ненавидит меня, бедный возлюбленный, потому что я слишком любила его; он убьет меня. Но не должна ли я отдаться в его руки, даже если они несут смерть? Да, я умру благодарная.
Они проезжали городок Альбано. Герцогиня сказала:
— У меня к тебе просьба, Биче. Сообщи мне как-нибудь о положении нашей кассы. Я хотела бы знать, чем я могу располагать.
Бла ответила тихо и быстро:
— Я завтра же привезу бумагу из Рима. Нет, еще сегодня вечером я скажу тебе самое главное. Самое главное… — еще раз с кроткой и счастливой улыбкой пообещала она. Она размышляла:
«Только это еще удерживает меня. Потом я смогу принадлежать ему и нашей судьбе».
Она чувствовала потребность быть доброй и, хотя ее голова была уже на плахе, утешать других.
— Сегодня после обеда я говорила с Делла Пергола, — сказала она. — Он очень подавлен твоей стойкостью. Ты можешь быть довольна, дорогая Виоланта. Он принадлежит тебе, не думай больше об этом, не мучь себя.
Герцогиня улыбнулась.
— Я мучу себя из-за Делла Пергола? О, Биче, так ты еще помнишь, что я была несчастна и притом из-за него? Я забыла это. Я все время думаю о доме, который хочу построить. Да, я хочу воздвигнуть его в Венеции, потому что он должен отражаться со своими статуями в тихой, темной воде.
Они приехали.
«Я потеряла ее, — думала Бла. — Быть может, это наша последняя встреча».
— Одну минуту, — шепнула она, выходя из экипажа.
Она хотела сказать:
— Я относилась к тебе завистливо и враждебно, потому что ты будешь жить, а я осуждена. Я была труслива, и ко всему этому я обокрала тебя. И все-таки, Виоланта, верь моей честности!
Она начала и запнулась.
— Уже? — пробормотала она. — Он здесь. Ты видишь его?
В глубине сада прохаживался, вихляя бедрами, господин в белом фланелевом костюме. Сделав пять-шесть шагов, он останавливался и топал ногой. Его тросточка со свистом прорезывала воздух, сбивая справа и слева цветы на клумбах: красные чашечки гелиоса носились вокруг его головы. Статуя Флоры, заграждавшая дорожку, получила такой толчок от его элегантного плеча, что зашаталась на своей подставке. Увидев герцогиню, Пизелли подбежал, грациозно поклонился и самодовольно и милостиво улыбнулся, выпятив свою выпуклую, туго обтянутую грудь.
— Вот и я, — повторял он. — Герцогиня, я позвонил себе эту вольность. Зачем ваша светлость увезли от меня моего дорогого друга? Я, бедный, совсем осиротел.
Герцогиня оставила их одних. Пизелли иронически расшаркался.
— Да, да, дорогой друг! Сюда, в тихую деревню, приходится, значит, отправляться, чтобы поймать вас. Птичка улетела, и едва можно было узнать, куда. Я еще вовремя поспел, она еще не проболталась? Но теперь прогулке конец.
Она опустила голову. Вдруг она почувствовала на своей руке его судорожно сжатый кулак.
Она видела, как выступила жила на его лбу, и каким диким стал его взгляд. Его кадык, вздувшийся вместе со всеми шейными мускулами, показался ей ужасным и чарующим. Он свистящим шепотом приказал:
— Идем! Мой экипаж ждет. Ты поедешь домой, будешь слушаться, работать и молчать, негодяйка!
Из дому вышел лакей: герцогиня просила пожаловать к столу. Они последовали за ним.
— Это тебе не поможет, — шептал он сзади у ее шеи. — Мы поедем сегодня же ночью. То, чего ты заслуживаешь, ты получишь.
Она беззвучно молила:
— Завтра утром, прошу тебя!
Он пожал плечами.
После обеда они молчаливо сидели за чаем. Мягкая ночь словно приглашала медленно и глубоко дышать и так же жить — тихой, тонкой, доброй жизнью. Герцогиня мечтала о Венеции и о дворце, обвеянном такими ночами. Пизелли тщетно показывал ей свое тело во всех поворотах и положениях. Бла непринужденно повторяла:
— Серьезно, Виоланта, мы должны сейчас ехать.
— Но почему?
— Я скажу тебе… Орфео приехал по поручению главного редактора Трибуны… Два редактора заболели, несколько в отпуску… Я нужна для важного дела…
— Ты прощаешь, Виоланта? — уезжая спросила она, бросая на нее необыкновенно глубокий взгляд.
Парочка молча ехала под дубами; с их верхушек сочился лунный свет. Он погружался, словно серебристая девичья душа, в мягко прислушивающееся озеро. Большие звезды пронизывали мрак своим сиянием, большие плоды пропитывали его ароматом. Пизелли чувствовал себя тяжко оскорбленным невниманием герцогини.
«Прежде, — думал он, — она просила меня прислониться к камину и дать смотреть на себя. А теперь, когда я так изящен и любим всеми женщинами, я уже не кажусь ей достаточно прекрасным. Ха-ха, я рад, что ее касса пуста и что вот эта боится. Какая из этих двух женщин мне собственно ненавистнее?»
Альбано лежал за ними, кучер был пьян; Пизелли убедился, что он задремал. Он пыхтел, беспомощный от бешенства.
— Эй, ты! — вдруг крикнул он, и его элегантное плечо толкнуло Бла, как раньше Флору. Она медленно отвернулась; он крикнул: — Ты думаешь, что это уже все?
— Нет, этого я не думаю.
Она покорно глядела на мрамор его лица, несокрушимо благородный даже в ярости. Он ломал ей кисти рук.
— Ты хотела сказать это, сука! Если бы мне не повезло и я не предупредил тебя, ты предала бы меня.