Минерва

— И это считают любовными драмами! — неуверенно, хриплым голосом сказал он. Его карие с красными жилками глаза нетвердо, исподлобья глянули на нее. Он с шумом волочил за собой ногу, лоб его покрылся потом, а желтоватые точки на шероховатой коже выступили так отчетливо, как будто лежали сверху. Герцогиня вдруг поняла:
— Нет! Он не безобидный балагур!
И ей стало еще больше не по себе, чем до встречи с ним. Она уклончиво заметила:
— Несомненно, здесь происходит несколько любовных драм. Клелия очень симпатичная героиня.
— Она так воздушна, эта малютка, вы не находите? Ее головка так прячется под большими, мягкими белокурыми волнами, что едва замечаешь, как определенны и закончены уже ее черты. Мы еще окружаем ее в наших мечтах девичьим очарованием — сама она очень не любит мечтать — и сквозь золотую пыль, которой мы собственноручно осыпаем ее, мы еще не различаем лица старого ростовщика с его жестоким, оценивающим взглядом и хитрыми морщинами. Но, герцогиня, поверьте мне: она — истая дочь лицемерного, безжалостного торгаша Долана. Наклонность к захвату, присвоению и извлечению пользы, которую он проявляет на старом хламе, унаследовала и она. Но она будет завладевать людьми!
— Откуда вы знаете?..
— Она, точно играя, обвивается вокруг Якобуса и опутывает его. Он еще почти не замечает этого. Здесь, под волнующим убором этих зал, где великое искусство вышло на свет из Якобуса, как лавровые ветви из пальцев Дафны, здесь она хочет поймать его. Для нее это — арифметическая задача. И, одновременно с великим художником, она хочет похитить возлюбленного у великой художницы и выходит замуж за Мортейля. Говорят, помолвка расстроилась. Успокойтесь, она будет заключена снова. Это вторая задача Клелии. Но мы воображаем, что все это любовные драмы!
— Вы правы, пока говорите. Но если бы мы вздумали у каждой молодой девушки срезать ее пышные косы и стереть капельку золотой пыли с ее бедного существа, — сознайтесь, по крайней мере, что это было бы печально.
— Это было бы честно, как всякое разоблачение обмана. Красота безнравственна, — сварливо и сокрушенно объявил он.
— Прошу прощения! — прогнусавил он сейчас же тоном кавалериста. — Ведь и я не из дерева. Несомненно, — такая очаровательная плутовка!.. Когда я был еще молод и хорош собой…
Она оглядела его, точно видя в первый раз это пугало, попеременно хныкавшее и гнусившее, этого галантного и плаксивого, странно изменчивого и неприятно глубокого иностранца. Он был накрахмален, приглажен, напомажен и одет по последней моде. Но первый встречный мог заставить его опустить голову, поднести руку ко лбу и свернуть с дороги. Вызывающий и, точно связанный, ковылял он по залу, — образцово одетый манекен, раздраженный тем, что другие могли свободно распоряжаться своими мышцами, а он — нет.
Они проходили через узкие двери, которые там и сям открывала перед ними толпа, и шли все дальше: через зал Дианы, вниз по лестнице и в галерею и обратно до порога зала Венеры. Здесь они повернули опять. Зибелинд сказал, окинув затуманенным взглядом богов любви и их любимцев:
— Да, да, это мы считаем любовными драмами!
«Какое болезненное упорство!» — подумала герцогиня.
— Полтора года тому назад, в октябре, — продолжал Зибелинд, — в Риме ужасной смертью умерла бедная женщина, которая много любила. Вы знали ее, герцогиня, это — графиня Бла. Есть мужчины, рожденные с душой, полной нежности, и принужденные заглушать свою тоску в невидимых слезах. Если бы женщины подозревали, какие сокровища чувства скрыты в душе такого нелюбимого, — они… прошли бы мимо него. Бедняжка Бла принесла себя в жертву одному счастливому господину, которого это нисколько не трогало, и который с такой же беззаботностью бросал на зеленый стол любовь женщин, как и карманные деньги, которыми они его снабжали. В тот же день, — заметьте себе это, герцогиня, — у князя Торлонна был большой раут, и синьорина Клелия Долан стала невестой де Мартейля. На тот серый, усеянный острыми камнями путь, который только что со вздохом покинула Бла, в тот же час вступила Проперция Понти. Судьбы сменяют одна другую с зловещей точностью, смыкаясь в тяжелую цепь; она обвивает нас все теснее, и, в конце концов, мы запутываемся в ней один за другим. У вас, герцогиня, есть еще время: вы были Дианой, теперь вы — Паллада. Третий зал лежит еще в смутных грезах и ждет вас: Венера еще отсутствует.
— Что вы говорите? Откуда вы знаете? — пробормотала герцогиня, борясь с непонятным ужасом. Не владея собой, она спросила:
— Кто вы?
— Я? О, я… — произнес Зибелинд, внутренне весь съеживаясь от стыда и мучительного стремления показаться интересным.
— Я не иду в счет, — вздохнул он. — Перед нами Клелия; она властолюбива и больше ничего. Рядом с ней Проперция; она простодушно страстна и не знает стыда. Молодой человек повинуется различным побуждениям: то Проперция играет на его тщеславии и жажде известности, то Клелия на его практическом смысле и его снобизме. Он будет до тех пор метаться между знаменитой женщиной и очаровательной девушкой, пока все трое не станут необыкновенно несчастны. Никто не будет знать — почему, и все вообразят, что это — любовная драма. Но это — только публичная церемония, как распределение орденов или похороны. Драмы, герцогиня, разыгрываются за закрытыми дверями, в груди нелюбимых. Ах! Красться мимо зал, где клокочет кровь, красться, застыв от презрения и с безумной надеждой в сердце, что какая-нибудь сочувствующая рука даст тебе знак, и при этом — с твердым решением сурово отвергнуть эту невозможную руку. Ненавидеть беззаботных счастливцев, въедаться в их, безмятежные души — и знать, что и тебе хотелось бы только быть таким же, как они, и стыдиться своих инстинктов, и гордиться своим стыдом, и быть изнуренным бесплодными желаниями, и измученным завистью, и размягченным высокомерным сожалением к самому себе. Ужасающее дыхание таких драм никогда не обвевало их, этих шумных господ, чувства которых пляшут в бальном зале!
Герцогиню охватило негодование и отвращение. Она спросила свысока:
— Чем я внушила вам мужество для таких интимных признаний?
Он ответил с страдальческим упорством:
— Я должен говорить все это. И мой голос должен быть услышан именно здесь, среди всей этой живописи и танцев, среди этой безмятежно наслаждающейся толпы.
Она молчала, думая:
«Зачем, собственно, я брожу уже полчаса по всему дому с этим калекой?»
Его общество вдруг стало ей невыносимым. Она оглянулась, ища помощи, но в движущейся толпе, которую они раздвигали и которая смыкалась за ними, мелькали только незнакомые лица. Ей казалось, что эта толпа безнадежно заперла ее с ее жутким спутником.
«Никто не прерывает его отвратительных речей, потому что все видят, как я прислушиваюсь к ним. Разве я могу иначе? Он насилует мое внимание, этот изгнанник третьего зала. Когда он ковыляет подле меня, я точно слышу все наводящие страх голоса оттуда, безумные слова, лепет и дикий смех. Они доносятся ко мне через рупор его изможденной груди, искаженные, омраченные и гнетущие, как воздух в комнате больного. Слабое биение сердца этого жалкого человека для моего слуха проводник клокочущего пульса всей той разнузданной крови».
— Кто вы? — опять спросила она, почти против воли.
— Ваша светлость изволили забыть? Готфрид фон Зибелинд, бывший гусар. К сожалению, только бывший. Несчастный случай с лошадьми, прерванная преждевременно карьера…
Перед ней был один из членов ее разнокалиберного общества, беседовавший с ней о пустяках.
— Я знаю, — со смехом сказала она. — Вы оказали мне при устройстве этого дома услуги, за которые я вам очень благодарна. Вы любите в разговоре внушать вашему партнеру очень невыгодное мнение о вашей особе. Вы хотите во что бы то ни стало быть иным, чем другие. Поэтому у меня есть основание спрашивать, кто вы. Итак, со времени несчастного случая с лошадьми…
— С того времени я управляю нашим фамильным поместьем.
— Где же оно находится?