Остров Утопия
Трехтысячное южное человечество еще не пробудилось ото сна, ни одна хребтина с характерными наростами не мелькала среди хижин. Президент почесал в голове, но и там ничего не нашел. С южной стороны селения донесся рев рано проснувшегося осла. Президент посмотрел на солнечные часы у своих ног. Пора было человечеству приниматься за работу. С подобающим величественным видом он спустился по тропинке, ведущей к селению, постукивая жезлом по камням и продолжая думать о своих недавних сновидениях. Этот сон очень уж часто стал мучить его – особенно после ковша-другого маисовой.
Президент вышел на площадь. Посередине возвышался шест с привязанным к нему небольшим металлическим бидоном; его нашли триста лет назад среди других вещей в лодке предков, точнее говоря – последний из трех прадедов завещал его вместе с лодкой сыновьям и дочерям, а последняя из двух прабабок оставила им еще блестящий желтый браслет и пару сережек из того же металла. Браслет и серьги висели там же, над бидоном, и раз в год южное человечество исполняло на этом месте религиозный обряд, то есть становилось в круг, горланя песни, и прыгало вокруг шеста. Сейчас браслет и серьги красиво поблескивали в лучах утреннего солнца, но президент не удостоил их взглядом. Он размахнулся и начал колотить жезлом по бидону. Резкий звон разнесся над селением, заглушая шум прибоя.
Из хижины повыскакивали полуголые мужчины и женщины; почесывая выступы на спине, они сгрудились вокруг президета. Голые ребятишки, продолжая свою вечную возню, стали носиться с оглушительным визгом. Еще пять или шесть ослов подняли рев, и это окончательно разбудило человечество.
Двое министров – пропитания и войны – прибыли с некоторым опозданием, уважительно поздоровались с президентом и застыли в ожидании его распоряжений. Их ломало с похмелья. Особенно скверно выглядел министр пропитания – он не только выпил лишнего, но вдобавок объелся супом из моллюсков и крокодильей вырезкой с гарниром из кактусов; обжорство было самым большим недостатком государственного мужа, но президент смотрел на него сквозь пальцы, ибо сам грешил этим. Гораздо больше, и не зря, раздражала его сдержанность и скромность военного министра, слишком напоминавшая молчаливый упрек.
Когда южное человечество в полном составе столпилось на площади, президент поднял жезл высоко над головой и бросил клич:
– Дорогое мое человечество! Вперед к трудовым и боевым подвигам! Кактусоводы – налево! Воины – направо! Половина баб и детей будет плести рогожки и делать горшки, а другая половина отправится за моллюсками! Крокофермерам забить, выпотрошить и освежевать двадцать голов крокодилов – ведь завтра ночь Восьмого полнолуния, то есть Огненного вихря, и человечеству не грех и попраздновать… Вот так! Принимайся за работу, милое человечество, в бой, дорогие бойцы! Живо ко мне погонщика с ослом!
Человечество мигом разделилось, сформировав отряды в соответствии с приказом. Каждый знал свое место и обязанности, так что распоряжения президента имели, скорее всего, лишь ритуальный характер. Министр пропитания возглавил отряд женщин и детей, потому что дисциплина там хромала на обе ноги, а министр войны построил своих солдат – три сотни дюжих молодцов – и встал перед ними.
– С каким отрядом отправится Ваше достоинство? – обратился он к президенту.
– Конечно же, с моими славными бойцами! – ответил президент и, взгромоздившись на осла, приказал погонщику вести его во главе колонны.
Осел затрусил вперед, а бойцы затопали босыми пятками по каменистой земле. Они шли в ногу, как все солдаты на свете, но рассчитавшись по одному, чтобы длинная колонна выглядела более внушительно. Полуголые, с рогожкой на бедрах, они отличались от прочих представителей человечества лишь тем, что носили у пояса каменный нож, а на шее – крокодилий зуб на веревочке, знак воинского достоинства. Но шагали они твердо и четко – ими, несомненно, могли бы гордиться предки, три века назад вызвавшие Большой Огненный вихрь.
Колонна продвигалась на север по тропинке, бегущей среди кактусовых плантаций. Солнце припекало все сильнее, и не будь у всех широкополых сомбреро из прибрежной травы, многих хватил бы удар.
До границы с северным человечеством, где проходила передовая, оставалось не более десяти тысяч шагов, и колонна прошла бы их шутя, но чрезвычайные обстоятельства вынудили бойцов сделать привал. Президентский ишак, не считаясь с планами военного министра и начальника штаба, а равно и с желаниями самого президента, неожиданно издал тоскливый рев, остановился и задумчиво опустил голову. Погонщик потянул за веревку и раз и два, но его подопечный не сдвинулся с места. Тогда он попросил президента сойти с осла, что и было сделано. Погонщик снял седло, отломил колючий отросток кактуса и принялся хлестать животное по ногам и по спине, по наростам вдоль хребта, придающим ему сходство с динозавром, но осел все так же задумчиво продолжал созерцать свои копыта. В результате сходных процессов мутации шкура ослов стала не менее прочной, чем кожа людей, и совершенно нечувствительной к какому бы то ни было воздействию извне.
Погонщик в отчаянии опустил руки. Президент повернулся к министру войны:
– Что тут можно сделать, Боевая честь?
– Боюсь, что ничего, Ваше достоинство. Вы ведь знаете нрав этих благородных животных.
– В таком случае пусть армия немножко отдохнет. Президент зевнул и пристроился поудобнее на седле в тени
своего ишака. Стоял тропический зной.
– Хорошо бы сейчас хлебнуть маисовой, – сказал президент, вытирая пот с высокого лба. – Знаешь ведь, Боевая честь, клин клином вышибают.
– Пожалуйста, Ваше достоинство.
Министр снял с пояса небольшой бурдючок из крокодильей кожи и подал своему повелителю. Тот развязал горловину, сунул в рот и сдавил бурдюк снизу руками. Жидкость переливалась, мелодично булькая, под завистливым взглядом министра.
– И тебе осталось, Боевая честь, – сказал президент некоторое время спустя, возвращая уже совсем сморщенный бурдючок.
– Мерси, Ваше достоинство…
Колонна расположилась под кактусами, окаймляющими тропинку; из рук в руки передавались бурдючки, ничем не отличавшиеся от министерского. Бойцы искали друг у друга в голове или чесали друг другу отростки на хребтах, как положено добрым друзьям и боевым товарищам. Вскоре послышалось гнусавое пение, постепенно переросшее в устрашающий боевой концерт. Все это настроило президента на романтический лад. Он сполз с седла и растянулся на траве, оставив голову под брюхом осла.
– Послушай-ка, Боевая честь, – блаженно вздохнул он. – А не
кажется ли тебе, что эта война слишком уж долго тянется? Не пора ли этот вопрос урегулировать?
– Неужто мир, Ваше достоинство?! – флегматично воскликнул министр войны. Разговор этот начинался не в первый раз и восклицать министру порядком надоело.
– Ну да, мир, что же еще, – безмятежно ответил президент. – Тебе разве не обрыдло таскаться все время к передовой и обратно? Так разве нельзя придумать что-нибудь позабавней?
– Вряд ли, Ваше достоинство, прошу прощения. Побеждать врага – это ли не забавно? И неужели не внушает вам опасений мысль о том, что мускулы человечества атрофируются, а разум его станет ленивым, как сытый крокодил? Да и чем могли бы заняться мои триста бойцов? Ведь они не умеют ни разводить кактусы, ни делать горшки. Все, на что они способны, – это обслуживать наши великолепные орудия…
– А и верно! – энергично выразил согласие президент. – Что ж, раз так – вперед, на поле боя!
Он пошевелился, но, заметив, что осел вовсе не собирается последовать его примеру, переменил тему:
– Боевая честь, я опять видел тот дурацкий сон.
– Опять летающие существа с брюхом, полным людей!
– Они, черт бы их побрал… И, конечно же, явился и тот белый человек с золотыми, как у меня, волосами, который каждый раз называет меня своим „хорошим маленьким мальчиком". А какой я ему мальчик? Мне ведь уже исполнилось четыреста полнолуний, если не больше… Все это ужасно, летающие чудища так ревут, воют и громыхают, что я всегда просыпаюсь в холодном поту. И откуда только берутся эти проклятые сны, а, Боевая честь?
