Первая и единственная

Вскоре меня судили, и я попал в колонию. Вначале я пробовал в зоне корчить этакого «вора в законе», но потом поохладел, призадумался. Живешь, как на вокзале в ожидании. Только поезд придет за тобой спустя целую вечность.
Стал выходить на работу, старался не нарушать установленных в колонии правил. Послали на «химию», потом попал под амнистию.
Вышел на свободу, насвистывая, мол, а нам все равно. Но, честно говоря, я был напуган. Впрочем преступником в душе я себя никогда и не считал. Подумаешь, взял у пьяного дурака деньги на подарок женщине. Какое же это преступление? Пугала мысль: неужели и я такой же, как все другие в колонии. Лица серые, потухшие глаза. Вспоминать не хочется. Всех этих мужиков, пацанов, блатных, опущенных, с которыми коротал срок. Многие жили без всякой надежды, не впрягались — лишь бы отмазаться. Хотя попадались, конечно, и приличные ребята.
На свой завод возвращаться не захотел. Может потому, что было стыдно встречаться с бывшими товарищами по работе. Не знаю. Устроился на другой завод. Буду откровенен — я вышел на свободу все тем же легкомысленным парнем, хотя и был поколеблен в своем «крэдо». Вскоре меня вновь потянуло на «красивую жизнь», а какая она представления об этом были у меня весьма своеобразные. Мне бы чуть больше подумать о своей судьбе. Чуть серьезней поразмыслить, все взвесить, а потом уж и пошагать вперед. Так нет. О чем долго думать с такой подмоченной репутацией. Все равно, решил я, веры мне больше не будет. Отдамся-ка я на волю волн, авось они куда-нибудь вынесут. Устроился шофером — имел права. Увы, жизнь полна злоключений.
На новом месте я тоже долго не продержался. Не прошло и месяца как ко мне с улыбочкой подкатил один фиксатый. Так у меня сердце и екнуло. Нашли. «Ждать тебя будет сегодня вечером один знакомый там-то и там-то. Придешь?» «Приду»…
А куда деваться? Надо идти. Пошел. Как чувствовал — ничего хорошего эта встреча не обещала. Оказалось ждал меня Гришка — старый вор-рецидивист с испитым ватно-серым лицом. Строгий ревнитель воровских законов. Приподнялся со стула и сунул согнутую лодочкой руку. Налил стакан водки, пододвинул «Пей!» «Потом!» — попробовал я отказаться. «Пей сейчас!» Выпил.
«Баранку крутишь?» — спросил он. «Да вроде того». «Машина нужна, хату одну будем брать». Я молчал, хотя и понимал, что должен ответить. Оглянулся — у двери стоял фиксатый, улыбался.
«Чего молчишь? — с вялой насмешкой спросил Гришка. — Косого помнишь?… Нет его уже на белом свете, царство ему небесное. Тоже хотел за-вязать… Ну, так как? Может еще выпьешь?»
«Мать у меня больная… — сказал я, отчетливо понимая, что все это зря. — Бели снова сяду — кранты ей».
Гришка нагнулся, быстрым движением выхватил откуда-то снизу острозаточенный сапожный нож «А вот это видел? — заорал он. — Всех сук на нож, всех…» Он отбросил нож и стал тыкать себе в шею двумя растопыренными пальцами, изо рта у него летела слюна, а глаза безумно сверкали. Он трясся как припадочный, разорвал на себе рубаху, обнажив худую, бугристо выпирающую вперед грудь.
Все шло как по писанному. Психическая атака должна была убедить меня в серьезности разговора. Затем, как и следовало ожидать, Гришка успокоился и вновь спросил, будет ли машина. Увертываться, крутить не имело никакого смысла. Ответ должен был быть только однозначным — или да, или нет. Сказать «нет» — у меня не хватило смелости. Сказал — «да». А сам решил на следующий день сесть в поезд и уехать… Понимал — Гришка не шутил.
Уехать-то уехал, вернее удрал; поддавшись то ли страху, то ли порыву. А куда? Кто меня ждет там, куда я решил смотаться от греха подальше? Кто меня там ждет, кто даст работу?
Жилье? И здесь-то в родных местах с трудом устроился. Тошно вспомнить сколько претерпел унижений. Кому я там нужен? Своих мазуриков не знают куда девать. Эх, ма… Как бы не пришлось возвращаться, не солоно хлебавши. И тут — надо же — встретил Шурку. «Айда, говорит, по договору в лесостроительную экспедицию. Все лето на воздухе и подработаем заодно». «Ладно, поехали», — обрадовался я. Мне-то было все равно. Вот с этого, собственно, и начинается мой рассказ. А то была как-бы предыстория. Чтобы все стало понятно.
В группе нашей было шесть человек. Пять мужиков, одна девушка, техник-лесостроитель. Она же наш руководитель. Мы нашли ее в маленькой деревеньке, куда она прибыла двумя днями раньше. Когда я увидел ее, то не поверил своим глазам. Это была Валя. Разумеется, повзрослевшая, возмужавшая. Но все с тем же нежным румянцем на щеках, будто кожа ее подсвечена солнышком. Я не подал виду, что мы знакомы. Поздоровался и все. Она тоже не выразила ни особого удивления, ни радости. Когда все вышли из избы, я попросил ее: «Ты не говори другим, что знаешь меня. Так я думаю будет лучше». Она согласилась: «Я тоже так думаю». И улыбнулась. Хоть и повзрослела, улыбка у нее осталась прежней — доверчивой и ласковой, слоено у ребенка, который ждет от тебя чего-то хорошего.
Ах, Валечка, Валя, до чего же ты все-таки изменилась за эти годы. Смотришь на тебя и пьянеешь от одного твоего вида. И я изменился. И смотрю на тебя совсем другими, чем раньше, оценивающими глазами. И облизываюсь. Ты для меня уже не просто школьный товарищ, соседка по парте, а объект вожделения, лакомый кусочек. Вот каким я стал циником. Сунулся было к тебе. Трали-вали, мол, ты похорошела, не узнать, ха-ха. Не прогуляться ли нам вон к этим кустикам. Ты не рассердилась. Просто сказала: «Оставь этот тон. Он тебе не идет. Зачем паясничаешь?» Я осекся и больше к ней не приставал.
Вот так установилось некое сбалансированное равновесие в нашем дружном коллективе. А коллектив подобрался еще тот. Два каких-то пропойца-алиментщика, мы с Шуркой и еще один колоритный тип — невысокий, очень сутулый — спина колесом, я вначале решил, что он горбатый, верткий, болтливый, с бегающими глазками. На его похожей на гладкую тыкву голове словно водоросли в воде постоянно колыхались седые волоски-паутинки. Он постоянно с кем-нибудь шушукался, что-то выспрашивал, вынюхивал, потом по секрету докладывал об этом каждому. Не человек — ходячая сплетня. Ко мне он подсыпался в первый же день: «Сидел? Я все знаю. Меня не бойся — я свой в доску. Со мной можешь быть откровенен — не продам». И тут же побежал к Шурке пересказывать наш разговор.
Мы прозвали его Подлянка, но особенно на него не обижались — все-таки какое-то разнообразие в нашей дикой лесной жизни. Здесь, конечно, все было немножко по другому, чем в городе. Остановились мы в небольшой деревушке, но чаще ночевали все вместе или по очереди в палатках, чтобы не тащиться на ночлег за два-три десятка километров. Делили лес на километровые делянки, намечали просеки. Вечером собирались у палаток, разводили костер, ужинали, намолчавшись за день отводили душу разговорами на любые темы. О литературных героях, о фильмах, о политике, о женщинах, о жизни. Обычно начинал Подлянка. Повертит головой, пожует губами, позыркает по сторонам. Однажды, когда мы потягивали из горячих жестяных кружек, заваренный до черноты чай он вдруг заявил:
— Надо быть большим идиотом, чтобы жениться по любви. Не помню, кто захохотал первый, но через мгновение дружно хохотали все. Кроме Вали. Она просто улыбалась. Когда отсмеялись, длинный жилистый Шурка с круглой коротко остриженной головой на высокой шее, откашлявшись, спросил:
— Ты-то сам женился, конечно, по расчету. Вот и поведай нам, темным людям, какой же у тебя был расчет?
— При чем здесь я? — огрызнулся обиженный нашим смехом Подлянка. — Сам-то я женился по любви. Вот и дурак был.
Все мы снова захохотали, стали в восторге хлопать друг друга по спинам. Вопли наши уносились в лес и затухали в нем.
— По любви говоришь, — степенно сказал Шурка. — Это ты правильно сделал, умно. А где же она теперь твоя любовь? И долго она у тебя продолжалась?
— Месяца два, — осклабился Подлянка. — Потом претензии начала предъявлять. Взялась исправлять мои недостатки. А кому это понравится?
— А почему вы против того, чтобы жениться по любви? — спросила Валя. В ее отношении к нам, как я заметил, проскальзывала снисходительность бывалой женщины. Мы были для нее вроде подростков, пусть самоуверенных, нахальных, но все же подростков. Возможно, в чем-то так оно и было на самом деле. По возрасту мы были, конечно, взрослыми людьми, а вот по умственному или вернее по нравственному развитию были еще несовершеннолетними.