Северное сияние

— Ведь эдакие разные — чернушка и беляночка. Кто бы сказал, что сестры.
Елена закашлялась и никак не могла перевести дыхание.
— Нынче опять снаряжу вас в Крым, — с беспокойством глядя в ее лицо, сказала Екатерина Николаевна.
— До весны далече, матушка барыня, — вмешалась Арина Власьевна. — Можно бы барышню и у нас от грудной болезни полечить. Кабы только милость ваша выслушать соизволили.
— Небылицы какие-нибудь, — небрежно проговорила Екатерина Николаевна.
Арина Власьевна поджала губы.
— Как угодно, матушка барыня.
— Нет, бабушка, пусть скажет, — попросила Маша. — Арина Власьевна, голубушка, ну же скажите!
Ключница не сразу заговорила:
— Мамзель Жоржет, как жила у графов Лавалей, знавала там крепостного лекаря, — при господах состоял он. И не только всю графскую фамилию пользовал он своими травами, а даже и из иных барских домов к нему за его снадобьем присылали.
Елена, перестав, наконец, кашлять, вытерла лоб концом шейного шарфика и внимательно слушала Арину Власьевну.
— Я сама не раз пила его снадобья, — продолжала старуха, — оно и удары падучей утишает, и дрожание сил отъемлет, мигрену мигом прогоняет, биение нервов останавливает и даже барабаны в ушах мягчит.
Веселый Машин смех прервал ключницу.
— Напрасно изволите смеяться, барышня.
— Нет, это восхитительно! — продолжала смеяться Маша. — «Барабаны в ушах»!
— А состав-то снадобья помнишь? — тоже улыбаясь, спросила Екатерина Николаевна.
— Отлично помню. Чистого сабура, значит, требуется полчашки, цицварного корня да венецианского териаку помалу, окромя сего, еще стираксы да сахарку для вкуса и настоять все на вине. Ужасть, до чего пользительно!
Елена перешла к книжному шкафчику и стала перебирать кожаные с позолотой на корешках старинные томики.
— Вели нам сюда чаю подать, — приказала ключнице Екатерина Николаевна. — А снадобье свое приготовь, я его сперва на ком-либо из дворовых испытаю. А ты, Машенька, спела бы мне. Давно я твоего голоса не слыхала.
Маша послушно подошла к клавесину.
На легкие прикосновения ее пальцев старый бабушкин клавесин ответил мелодичными грустными звуками, будто зазвенели гусли.
— С таким аккомпанементом нехорошо выйдет, — сказала Маша. — Если желаете, я лучше вам в гостиной спою.
Екатерина Николаевна сама подошла к клавесину и села на стул с высокой резной спинкой. Сдвинув выше локтей кружевные манжеты платья, она взяла несколько аккордов, потом, уронив руки на колени, задумалась.
Обе внучки с радостным нетерпением ждали бабушкиной игры.
И когда ее маленькие, сморщенные пальцы задвигались по пожелтевшим клавишам, девушки, прижавшись друг к дружке, слушали мелодию отлетевшей бабушкиной молодости.
Им казалось, что клавесин то жеманно смеется, то грустит, то наивно воркует. Но вот бабушка вспомнила что-то бравурное, страстное. Быстрей запрыгали желтые клавиши, и весь палисандровый клавесин задрожал на тоненьких высоких ножках.
Обрывисто прозвучал последний аккорд, и Екатерина Николаевна, откинувшись, уронила руки на колени.
— Что вы играли? — взволнованно спросила Маша.
— Не помню… — бабушка огляделась, будто отыскивала глазами только что всплывшие в памяти образы прошлого.
Наступило долгое молчание.
— Не нравится мне твой наряд, — вдруг обратилась Екатерина Николаевна к младшей внучке, — цвет темный, шея и руки закрыты. Подайте-ка что-нибудь из журналов мод. Хотя бы вот тот сборник в красном переплете. Я выберу фасон, а Жоржет его к современному подгонит.
Маша взяла с полки большую красную книгу.
— А, знаю, бабушка, это «Новости господина Флориана». Прочти-ка предисловие, Ленуся.
Елена, открыв книжку, пробежала глазами несколько строк и улыбнулась.
— «Государыни мои, — начала она вслух. — Вот новые новости господина Флориана в российском платье. Повергаю их к стопам вашим, зная, что вы всегда любили писателя, коего слог, подобно тихому, приятно по камешкам журчащему ручью, привлекает к себе все чувствительные сердца. Благосклонное принятие ваше, сверша желания мои, побудит меня и впредь упражняться в переводе книг, вам приятных. Впрочем, имею честь быть ваш всегда истинный обожатель».
— Как забавно! — перелистывая книгу, сказала Елена.
— А вы на фасоны поглядите, — пышность какая, красота… Вот этот, например. У меня точь-в-точь такой был сделан из тафты в Париже. На голове чепец из белого гофре, убранный пунцовой лентой. В ушах большие круглые золотые серьги. На шее белый флеровый пышный полуоткрытый платок, затем коротенькое пьеро с флеровыми рукавами, тоже обшитое пунцовою лентой. Юбка такая же, как пьеро, и пунцовые атласные башмачки.
— Прелесть вы в таком туалете были, наверное, несказанная! — воскликнула Маша.
Екатерина Николаевна снисходительно улыбнулась.
— Тогда пунцовый цвет очень носили, — продолжала она задумчиво, — хотя в то же время появилась уже мода обшивать платья черным и желтым цветом. Ее называли a la contre revolution  note 10. Но по причине близости ее к фонарному столбу была она опасна и потому скоро исчезла. Еще была у меня к этому костюму шляпа из тафты с блондами. Дядюшка Потемкин очень любил, когда я надевала ее заместо чепца немного набок, а здесь спускалась гирляндка из цветов и пышный бант. Я в таком туалете на миниатюре изображена. Она и у вашего отца должна храниться.
— Я ее видела, бабушка, — снова направляясь к книжному шкафчику, ответила Маша. — Позвольте мне взять у вас одну книгу.
Она достала коричневый томик. Открыла первую страницу: «Генриетта де Вальмар, или мать, ревнующая к своей дочери, истинная повесть, служащая последованием к „Новой Элонзе“ господина Ж. Ж. Руссо».
— Это мне можно читать? — спросила Маша, показывая бабушке книгу.
Екатерина Николаевна улыбнулась:
— Уж коли вы Пушкина слушаете и читаете, так и это можно…
 
9. Сочинитель Пушкин
За дверью послышались стремительные шаги, и молодой мужской голос спросил разрешения войти.
— Легок на помине, — ласково встретила Пушкина Екатерина Николаевна.
— Проститься пришел, — сказал Пушкин, почтительно кланяясь.
— Куда это торопишься, батюшка? — прищурилась Екатерина Николаевна.
— В проклятый Кишинев, а то Инзушка рассердится за длительную отлучку и посадит на гауптвахту или на несколько дней оставит без сапог.
Бабушка и внучки рассмеялись.
— Он тебя будто мальчишку школит, — сказала Екатерина Николаевна. — Да оно и стоит. Наслышаны мы через Мишеля о твоих кишиневских проказах.
Глаза Пушкина весело блеснули.
— Надеюсь, Орлов не обо всех моих проделках рассказывал?
— Достаточно и тех, о которых поведал, — с ласковой насмешкой ответила Маша.
— Меня увлекает образ Калипсо, — задумчиво проговорила Елена. — Правда ли, что, когда они встретились в Константинополе, Байрон полюбил ее?
Пушкин залюбовался устремленными на него серьезными голубыми глазами.
— Ты его о таких вещах не спрашивай, — с шутливым испугом предупредила внучку Екатерина Николаевна.
— Отчего же, — улыбнулся Пушкин, — весьма возможно, что гречанка эта целовалась с Байроном. Однако не это меня пленило в ней, а ее пение. Она исполняет сладострастные турецкие песни несколько в нос, под аккомпанемент жестов и глаз, которые при этом сверкают таким огнем, что за пылкий темперамент ей можно простить и ее длинный нос, и…
— Полно, Александр Сергеич! Пожалуйста, без подробностей, — остановила Екатерина Николаевна. — Расскажи-ка нам лучше, чем тебя у кишиневских хозяев угощали, какие там вина или, может быть, особенные блюда какие?
Усевшись на низеньком пуфе, Пушкин стал подробно рассказывать о кишиневских каймаках, мамалыге, о восхитительном варенье — дульчацы и крепком молдавском кофе, который нигде не бывает так приятно пить, как лежа на широком, покрытом пестрым ковром топчане, в салоне кишиневского боярина или будуаре его супруги.