Соль земли

Бенедиктин даже поперхнулся.
– Ты не прикидывайся, Марина, дурочкой. Ты всё великолепно понимаешь. Тебе так же, как и мне, прекрасно известно, что всё в жизни решают люди, а поскольку это так, надо уметь с людьми строить отношения.
– Извини! Пресмыкаться и угодничать перед Великановым я не буду! – выкрикнула Марина. Лицо её пылало, обычно доверчивые и добрые глаза гневно искрились.
Бенедиктин старался не встречаться с ней взглядом.
– Ты, во-первых, успокойся и не кричи, – тихо произнёс он.
– А ты не предлагай мне того, что не выносит моя душа, – перебила его Марина, порывисто сбрасывая с себя шляпу и шарф.
– Я предлагаю тебе только благоразумие… Благоразумие никогда не вредило людям…
– От твоего благоразумия один шаг до подхалимства.
– Но это же невыносимо! – закричал Бенедиктин. – Ты не имеешь никакого права бросать мне таких упрёков! В конце концов я прошёл жизненную школу не меньшую, чем ты, и не тебе учить меня поведению. Партия и фронт…
– Да брось ты, Григорий, кичиться своей партийностью и фронтом! – Марина, не глядя на мужа, стоявшего в позе неутомимого спорщика, вышла.
В кабинете она села в глубокое кресло, откинула голову на спинку и закрыла глаза. В висках тупо ныло.
Такой резкой стычки с мужем у неё никогда ещё не было. Правда, это зависело только от неё – в этом можно было теперь сознаться честно и прямо, не кривя душой перед собственной совестью.
С тех пор как Григорий вернулся из армии, он давал ей уже не один раз повод для ссоры. На днях в присутствии Софьи Великановой и профессора Рослова, пришедших вечером к Марине, чтобы обсудить положение Краюхина, Григорий бестактно влез в разговор. Не зная существа расхождений Краюхина с профессором Великановым, только услышав, что речь идёт о происшествии в тайге, он безапелляционно заявил:
– Я не понимаю, чего вы носитесь с этим Краюхиным? Мне совершенно очевидно, что его потолок – сельская школа. Он не случайно выбрал себе этот удел.
Марина, сидевшая рядом, многозначительно посмотрела на мужа.
По её рассказам он знал, что Софья любит Краюхина, но не захотел с этим посчитаться, хотя и догадался, что означал взгляд жены.
– Обладатель настоящего характера и подлинного интереса к науке так не поступит, – продолжал Бенедиктин. – Покинуть институт и уйти от такого научного руководителя, как Захар Николаевич, мог только неумный, самовлюблённый недоучка.
– О любезный коллега, – сказал тогда профессор Рослов, – Алексей Корнеич Краюхин – человек большого разума и редкой целеустремлённости. Вы глубоко ошибаетесь…
– Нет и нет, – запротестовал Бенедиктин. – Я тоже немало повидал людей в таких положениях, о которых вы здесь, в тылу, не имели даже представления. Это многому меня научило. И Краюхин мне ясен более, чем кому-либо.
После этих слов все замолчали. Софья до того была обижена за Алексея, что слёзы навернулись на её глаза. Профессор Рослов также не захотел продолжать спор.
Когда Софья и Рослов уехали, Марина, сдерживая возмущение, сказала:
– Зачем ты, Гриша, так резко отзывался о Краюхине? Я же тебе говорила, что Софья любит его, а Леонтий Иванович очень ценит.
– Видишь ли, Мариночка, я убеждён, что легенде о Краюхине пора положить конец. Она вредит Софье Захаровне, и Рослову, и даже тебе…
Припоминая теперь всё это, Марина говорила себе: «Во всём, во всём виновата моя непоследовательность. Сегодня на заседании учёного совета нужно было не отступать, а добиваться, чтоб мои предложения были рассмотрены. Ведь они справедливы… Безусловно, справедливы…»
У неё возникла мысль пойти посоветоваться с Максимом.
Марина подошла к столику, на котором стоял телефон, и набрала номер. Долго никто не отзывался, и Марина собралась уже положить трубку, как вдруг послышался детский голос. Говорила дочь Максима, двенадцатилетняя Ольга.
– Оленька, ласточка моя, папа приехал? – спросила Марина.
– Нет, папа прислал телеграмму, что задержится.
– А мама где?
– Мама улетела сегодня на санитарном самолёте в Притаёжное. Она так ужасно торопилась, что не смогла даже заехать к вам.
– А что, срочный случай?
– Нет, тётя Мариночка. Самолёт повёз лекарство на лесозаготовки, и мама решила, что лететь лучше, чем трястись на машине.
Девочка так точно воспроизвела не только слова, но и интонацию матери, что Марина рассмеялась.
– Ну, заходи ко мне, ласточка. Ты что сейчас делаешь?
– В своём шкафу с Серёжей книги прибираю.
– Вот молодец!
– К нам приходите! – крикнула девочка.
Марина опустила трубку на рычаг и долго стояла, не снимая руки с аппарата. Разговор с племянницей наполнил душу новыми, тревожными и смутными чувствами. Как о постороннем человеке, Марина подумала о себе: «Ещё год-два, а там рожать будет поздно, останусь, как говорила мама, пустоцветом».
На днях Марина спросила мужа, хочет ли он иметь ребёнка. Григорий долго молчал, морщил лоб, потом сказал:
– И да и нет. Да – потому, что ребёнок – живое воплощение нашей с тобой любви, а нет… «Нет» подсказывает благоразумие. Ты видишь, какая опять складывается международная обстановка. Едва ли долго удержится мир. А я же солдат… моё место на поле брани… Оставлять тебя одну с ребёнком… Нет, это, кажется, не очень разумно…
«В его отношении ко мне слишком много рассудочности. Вот и сегодня, выступая на совете, он как будто руководствовался какой-то статьёй или параграфом. С ним надо серьёзно поговорить. Он идёт не той дорогой», – подумала Марина, всё ещё стоя у телефона.
Напротив, на столе, в простенькой рамке стояла её любимая фотография. Снимок был десятилетней давности. Она была тогда ещё аспиранткой.
Однажды, гуляя по городу с Артёмом и Максимом, они решили сфотографироваться. Позы получились простые, безыскусственные, и снимком этим особенно дорожили в их семьях.
«После смерти мамы нет у меня никого ближе их, – глядя на лица братьев, продолжала размышлять Марина. – Видимо, поэтому-то, когда мне горько и тяжко, я особенно хочу видеть их. Артём… Артюша… отзывчивый характер, весёлый, общительный прав… Максим… И упрямый, и суровый, и сдержанный… Уж не написать ли им обо всём, что произошло? Ну конечно, написать! Кто же ещё даст мне совет?..»
Она взяла лист бумаги, ручку, обмакнула её в чернильницу и задумалась. О чём же она будет писать? О том, что по слабости своего характера она не настояла на обсуждении учёным советом своих предложений? Или о своей ссоре с Григорием? Или, может быть, о том смятении, которое сегодня вторглось в её душу? Нет, писать пока было трудно. Её чувства и мысли неслись бурным потоком, и сейчас ещё невозможно было разобраться в них. «Писать подожду», – решила Марина. Она отодвинула от себя бумагу и, закрыв глаза, откинулась на спинку кресла.
Когда в дверь раздался стук, она открыла глаза, подняла голову и не могла понять: долго ли она так просидела? Вошёл Бенедиктин тихо, робко. Чёрные волосы растрёпаны, ворот рубахи небрежно расстёгнут, в глазах сквозило смущение. Марина первый раз видела его таким. Оттого, что он был не подтянут, не причёсан и весь его облик не выражал обычной самоуверенности, в ней шевельнулось сочувствие к нему: «Милый, он так страдает!» В нём было сейчас то, чего ему так не хватало раньше: простота обыкновенного человека. В эту минуту она готова была простить ему все ошибки.
– Ну что? Всё дуешься на меня? – спросил Бенедиктин, не решаясь пройти вперёд. Тон этих слов был заносчивый и сухой, и вмиг исчезло всё то, что тронуло сердце Марины.
– Ах, Гриша! Ты думаешь, что я десятилетняя девочка? – вздохнула Марина и отвернулась.
– Ну вот, слушай, Мариночка, что я тебе скажу, – миролюбиво проговорил он, выходя на середину комнаты. – Пока ты сидела в кабинете, я припомнил все обстоятельства происшедшего. Я, конечно, виноват перед тобой и глубоко не прав. Мне, как видишь, не чуждо чувство самокритики. На совете я выступил зря. Великанов и совет и без меня разобрались бы в твоих предложениях. Ты меня прости. Я извлёк из всего, что произошло сегодня, серьёзный урок на будущее.