Маленький дикарь

— Ни капли. Должно быть, вы все выпили.
— Да, да, конечно. Дай-ка мне воды, мой милый мальчик, я умираю от жажды!
Я пошел за водой. Он выпил всю кружку и попросил еще.
— Не хотите ли вы поесть?
— Есть? Ну, нет — я ничего не могу есть. Дай мне пить, — и он протянул руку к кружке.
Я заметил, что рука его трясется и дрожит, и обратил на это его внимание.
— Да, это всегда бывает после попойки. А славно я выпил вчера! Много лет уж так не наслаждался; но там еще много рому. Ты бы дал мне еще немножко, Франк, мне надо опохмелиться. Только два или три глотка, не больше, то есть до ночи не больше. А очень я вчера шумел?
— Вы спели несколько песен, которые мне очень понравились.
— Я рад, что они тебе понравились. Когда-то я считался хорошим певцом. Да, кабы я не был таким «добрым товарищем», я бы не превратился в пьяницу. Пойди, милый, принеси мне еще немного рому на дне ковша — больше мне пока не нужно!
Я пошел к бочонку, налил столько, сколько он просил, и принес. Джаксон выпил все сразу и через несколько минут совершенно пришел в себя, попросил есть и начал рассказывать разные веселенькие истории из своей прежней жизни. День прошел очень приятно. Когда наступил вечер, Джаксон сказал:
— Ну, Франк, тебе, наверное, хочется, чтобы я спел еще несколько песен. Так сходи же к бочонку и принеси мне побольше рому, тогда я буду петь, сколько тебе угодно.
Я исполнил его просьбу. Мне хотелось позабавиться, как и в прошлую ночь. На этот раз Джаксон поступил весьма предусмотрительно. Он улегся в постель ранее, чем начать пить. Проглотив порядочную порцию рому, он спросил меня, какие мои любимые песни. Я сказал ему, что мне трудно ответить, так как я вообще никогда не слыхал пения.
— Напомни мне, что я пел прошлую ночь! Я объяснил ему, насколько мог.
— Ага! Это все матросские песни; теперь я спою что-нибудь получше!
Подумав немного, он запел очень красивую, трогательную песню. Старик был пока еще трезв, но по мере того, как он пил, голос его становился все более хриплым, и, наконец, пьяница отказался продолжать и начал браниться. Потом он замолчал. Я думал, что мой компаньон спит, но вдруг услышал, как он бормочет что-то про себя. Я стал прислушиваться.
— Какое тебе дело до того, где я достал их? Вот они! Не желаете ли купить их, старый Мойша? — После небольшой паузы он продолжал: — Это бриллианты чистейшей воды, я это наверно знаю, не старайся меня надуть, старый жид! Как они попали ко мне? Это не твое дело! Вопрос только в том, желаешь ли ты дать за них настоящую цену? Не желаешь? Ну, хорошо, так прощай! Нет, я не вернусь, старый вор… Нет, я не вернусь, старый вор…
Затем последовало несколько ругательств, и Джаксон умолк, но вскоре опять заговорил:
— Кто может доказать, что эти бриллианты принадлежали Генникеру?
Я привстал, услыхав имя моего отца, и, удерживая дыхание, ждал, что будет дальше.
— Нет, нет, — говорил Джаксон, — он умер, и тело его съедено рыбами. Мертвые не говорят! И она умерла, и капитан — все умерли, да, все! — Он тяжело вздохнул и умолк.
Начинало светать, и я мог разглядеть лежащую фигуру моего бывшего хозяина, и он больше не говорил и тяжело дышал. Когда солнце взошло, я поднялся с постели и взглянул на Джаксона. Он лежал на спине. На лбу его выступили крупные капли пота; руки были сжаты. Старик хотя спал, но по лицу его пробегали судорожные движения — видно было, что он сильно страдает. По временам спящий тяжело вздыхал; губы шевелились, но не произносили ни одного звука. Я заметил, что ром не весь был выпит. Около трети ковша оставалось нетронутой.
 
ГЛАВА XI
Я вышел из хижины, сел на свое обычное место и погрузился в раздумье, вспоминая все, что слышал ночью. Джаксон говорил про какие-то бриллианты и сказал, что они принадлежали Генникеру, т. е., очевидно, моему отцу. Я знал из его же рассказов, что бриллианты имеют большую ценность, и, вспомнив о том, что под постелью у него что-то спрятано, решил, что он, вероятно, неправильно себе их присвоил. Я вспомнил также все, что говорит Джаксон о смерти моих родителей и капитана, его минутное смущение и радость, когда он, наконец, дошел до конца своего рассказа. Подумав еще немного, я пришел к убеждению, что он говорил неправду, что тут была какая-то тайна, которую необходимо было разъяснить. Но как этого достичь? Было одно средство. Крепкий напиток развязывал ему язык. Я решил напаивать его допьяна и таким образом постепенно выведать истину. Вернувшись в хижину я без особого труда разбудил Джаксона.
— Как вы чувствуете себя сегодня утром?
— Не очень-то хорошо!
— Неужели? Однако вы спели несколько хорошеньких песен!
— Помню, — сказал он, — но под конец я заснул!
— Да, вы не хотели больше петь и громко захрапели!
Джаксон встал. Я дал ему поесть. Целый день мы говорили о музыке, и я напевал мелодию, которая так понравилась мне ночью.
— Ты недурно запомнил напев. У тебя должен быть хороший слух. Ты пробовал когда-нибудь петь?
— Нет! — ответил я.
— Попробуй теперь. Я спою тебе песню, а ты повтори ее за мной. Очень хорошо! — сказал он, когда я исполнил его желание. — Теперь попробуем объем твоего голоса!
Джаксон пропел гамму, и я повторил' ее за ним.
— У тебя высокий голос — выше моего. Теперь я дам тебе первый урок.
Весь этот день мы занимались пением, но с перерывами, так как Джаксон не позволял мне для начала утомлять свой голос. С наступлением вечера он попросил принести ему рому. Я взял три пустых бутылки, найденных в ящике, наполнил их жидкостью и принес ему. Он заткнул их тряпочками и поставил около своей постели.
— Так будет удобнее, — сказал он. — Я могу наливать в ковшик, сколько мне нужно. К тому же, я хочу немного разбавлять ром водой; оно, хотя и не так вкусно, но зато надолго хватит, и меня не будет клонить ко сну. Да, не думал я, что мне будет послано такое утешение после всех моих страданий. Теперь я мирюсь с мыслью оставаться здесь. Пойди принеси мне воды в ковше!
Ночью Джаксон опять пел песни и пил ром, пока не опьянел, а потом заснул и не говорил ни слова. Я был разочарован, так как сам не спал в надежде услыхать что-нибудь. Слишком долго было бы рассказывать обо всем, что произошло в течение следующего за этим месяца. За все это время Джаксон редко говорил во сне, или когда был пьян, а если и говорил, то я ничего не мог разобрать. Днем он продолжал давать мне уроки пения, и я делал большие успехи. Вечером он снова напивался и довольно скоро засыпал. Я заметил, что такое излишество имело дурное влияние на его здоровье: он стал очень бледен и угрюм. Я скрывал от него свои чувства, которые, очевидно, опять изменились к худшему со времени моих последних открытий и зародившихся подозрений. Мне нужно было узнать истину, и я решился терпеливо выждать в надежде, что, проговорившись раз, он будет говорить еще. Я не ошибся в своих расчетах. Однажды вечером, когда он выпил свою порцию и улегся спать, я заметил в нем какое-то беспокойство. Он долго ворочался на своей постели и, наконец, пробормотал:
— Капитан Джемс? Ну, что же вы хотите сказать о капитане Джемсе?
У меня мелькнула мысль, что он, может быть, ответит на вопрос.
— Как же он умер? — спросил я тихим, но внятным голосом.
— Как умер? — ответил Джаксон. — Он свалился с утеса. Да, свалился! Никто не может сказать, что я его тронул! — Он помолчал немного и затем продолжал: — Она всегда говорила, что я убил их обоих, но это неправда — только одного. Да — одного, в этом я признаюсь, но я ненавидел его не за его бриллианты — нет, нет! Если ты говоришь о его жене, — да — любовь и ненависть!
— Так ты убил его из любви к его жене и ненависти к нему самому?
— Да, да, это правда, но кто ты, что все это угадал? Кто ты? Я убью тебя!
Он поднялся на своей постели, проснувшись от своего же сна и, вероятно, от звука моего голоса.
— Кто здесь говорил? Франк Генникер, ты говорил? Я не ответил, представился спящим и громко захрапел.