Маленький дикарь

— Признаюсь, что объяснение это недурно! — отвечала м-с Рейхардт с улыбкой. — Но вернемся к моему рассказу. Взаимная привязанность наша привлекала всеобщее внимание. Но у нас не было врагов, и когда мы бродили, обнявшись, по окрестностям, собирая цветы или лесную землянику, никто не осуждал нас. Мой отец, если и знал об этом, то во всяком случае не считал нужным вмешиваться. Молодой Рейхардт так был ему полезен, так умно и талантливо брался за все, что он ему ни поручал, что старик полюбил его, как сына.
Между нами было решено, что мы повенчаемся, как только получим на то разрешение. Мы мечтали о будущем и строили множество планов. Генрих считал себя в положении Иакова, который служил столько лет в ожидании Рахили, и хотя и признавался мне, что не хотел бы так долго ждать своей невесты, но прибавлял при этом, что готов скорее выслужить весь срок, чем отказаться от меня. Наши счастливые грезы были, однако, внезапно нарушены. В один прекрасный день д-р Брейтвель послал за моим отцом. Он вернулся домой очень поздно и показался мне очень сумрачным и озабоченным. Некоторое время спустя он сообщил мне о результате своего разговора с доктором Брейтвелем. Оказалось, что доктор решил послать молодого Рейхардта куда-то очень далеко, где ученые люди жили вместе, в коллегиях, чтобы усовершенствовать его образование. Рейхардт уже давно выражал желание поступить в духовное звание. Мысль о разлуке приводила меня в ужас, но мало-помалу я примирилась с ней в надежде, что она послужит на благо Генриху. Мы расстались со слезами и некоторым страхом, с обещаниями и надеждой на будущее.
Первое время после его отъезда все казалось мне странным и чуждым, люди казались мне скучными, все окружающее — дико и пусто. Отцу моему также, по-видимому, недоставало Генриха, а соседи с каким-то любопытством смотрели на меня, когда я проходила мимо одна. Но мало-помалу все вошло в старую колею, как будто бы Генрих никогда и не существовал. Отец мой, обремененный делами, иногда вспоминал своего способного помощника; иногда кое-кто из близких друзей упоминал о нем, интересуясь тем, что он делает. Что касается меня, то я думала о нем ежечасно. Но я знала, что могу быть ему приятной моими стараниями усовершенствоваться в его отсутствие, и не предавалась праздным размышлениям о прошедшем или бесполезным мечтам насчет будущего.
Письма его были высшим для меня наслаждением. Сначала они исключительно выражали его чувства ко мне, затем стали сообщать об его успехах в науках. Пришло и такое время, когда все они были наполнены одним, а именно его взглядами на духовную жизнь и размышлениями на разные научные темы. По-видимому, он все больше и больше думал о религии и реже вспоминал о своей привязанности ко мне. Но я не поддавалась опасениям и предчувствиям. Я не считала себя оскорбленной тем, что стремления будущего моего мужа поднимали его все выше над общим уровнем. Сознание это лишь побуждало меня самое стремиться к той высоте, куда направлены были его мысли. Так продолжалось года два или три. За все это время я ни разу не видела его и получала от него весьма редкие письма. Он объяснял свое молчание тем, что занятия не позволяли ему часто писать. Я не осуждала его за его кажущиеся равнодушие и небрежность и постоянно уговаривала его в своих ответах посвятить всю свою силу и энергию достижению заветной цели — сделаться проповедником Евангелия Христова. Однажды мой отец вернулся от д-ра Брейтвеля в большом смущении. Наш добрый доктор крайне был рассержен тем, что Генрих присоединился к духовному обществу, отделившемуся от англиканской церкви. Оказалось, что он предлагает выхлопотать ему место священника в нашей церкви с условием, что он откажется от новых своих взглядов; но серьезный характер новых верований его так увлек пылкую душу Генриха, что он, не задумываясь, отказался от блестящей будущности, с тем чтобы стать скромным работником на менее плодородной ниве.
Мой отец как причетник прихода считал своим долгом разделить негодование своего пастыря и строго осуждал Генриха за кажущуюся неблагодарность к бывшему его благодетелю. Мне было приказано не думать больше о нем.
Не так-то легко это исполнить. Переписка наша, однако, прекратилась окончательно. Я не знала, куда адресовать ему письма, и оставалась в полном неведении относительно будущей его деятельности.
 
ГЛАВА XXXIV
— Между тем, время шло. Никто, кроме меня, не вспоминал Генриха Рейхардта; — все, за исключением меня, были убеждены в том, что и он забыл нас и всех своих друзей. Добрый наш доктор умер; отец мой, по преклонности лет, не был в состоянии продолжать своей церковной службы, и его заместил другой. Он скопил небольшие средства и построил себе домик на краю деревни. Жизнь наша проходила мирно, если и не вполне счастливо. Я уже давно достигла совершеннолетия и занимала место начальницы школы для девочек, в которой сначала была учительницей. Мое безукоризненное поведение внушало всем уважение; я получила несколько предложений выйти замуж, но никогда не могла примириться с мыслью о возможности иметь мужем кого-либо, кроме Генриха. Я хотела слышать от него самого, что он отказывается от своего старого друга. Мне трудно было поверить его измене, и воспоминание о совместном нашем изучении книги Истины подсказывало мне невозможность такого поступка. Я вполне сознавала, что надо мной будут смеяться, если я признаюсь кому-нибудь в своих надеждах, и потому молчала, продолжая хранить в сердце ту веру в него, которая одна только и поддерживала меня.
В городе объявлено было собрание диссидентов, и меня убедили посетить его. Однажды я узнала, что в доме, где они собирались, назначено крайне интересное заседание. Один из их пастырей, пользующийся очень высокой репутацией, ехал на Сандвичевы острова, чтобы проповедывать Евангелие дикарям. По дороге к морскому порту, где он должен был сесть на корабль, он посещал различные конгрегации и обещал сказать проповедь диссидентам нашего прихода. Настал день проповеди. Дом собрания наполнен был огромной толпой народа, но мне удалось занять место вблизи от трибуны. Я с нетерпением ждала минуты появления человека, который по примеру первых проповедников взял на себя опасную задачу обращения дикарей-идолопоклонников к вере во Христа.
После некоторого ожидания он появился на возвышении, нарочно для того устроенном. Пастор в небольшой речи представил его собранию. Я не слышала того, что он говорил, не видела его лица, хотя пастор этот был выдающимся оратором, и появление его обыкновенно привлекало всеобщее внимание. Я видела только лицо миссионера и узнала в этих бледных, спокойных и серьезных чертах Генриха Рейхардта.
— Он вернулся! Я знала, что он вернется! — шептала я. — После всего того, что я сделала для бедного немецкого мальчика, он не мог забыть меня.
Сердце мое билось так сильно, что я боялась не выдержать и хотела выйти из залы, но страх помешать собранию и привлечь на себя всеобщее внимание удержал меня, и мне, хотя и с большим трудом, удалось побороть свое волнение и успокоиться. Я не спускала глаз с Генриха. Все мое существо было поглощено им. Вскоре он заговорил. Я уже сказала, что не слышала слов предыдущего оратора, но каждое слово, произнесенное Генрихом, западало в мою душу с изумительной ясностью. Да и могло ли оно быть иначе? Его высокая, стройная фигура, грустное, но выразительное лицо, ясный и звучный голос придавали ему облик апостола. Прибавь к этому воспоминание прошедшего, и ты поймешь, какое впечатление он производил на меня.
Он начал с горячего благословения, обращенного ко всему собранию, и слушатели, проникнутые трепетною силой его красноречия, сразу затихли и внимали ему с благоговением. Все опустились на колени и склонили головы на молитву. Я не была в состоянии последовать их примеру. Глаза и чувства мои были прикованы к проповеднику. Это привлекло его внимание; он с удивлением взглянул на меня, вздрогнул, голос его оборвался на мгновение, но он тотчас же овладел собой и продолжал свое обращение к собранию. Мне показалось, что голос его дрожит от волнения. Вслед за тем полилась его речь. Он говорил о том, что до сих пор существуют в отдаленных местах земного шара народы, пребывающие во мраке варварства и идолопоклонства. Невежественные дикари, благодаря своим жестоким языческим обычаям, остаются до сих пор людоедами и убийцами и предаются самым ужасным порокам. Господь Бог в своем милосердии решил, что наступает время пролить свет Христовой любви на мрак, окружающий их.