Музыка джунглей

 
Павел МАРУШКИН
МУЗЫКА ДЖУНГЛЕЙ
 
ПРОЛОГ
Метёт, метёт метель по каменно-твёрдой земле, полирует застывшую грязь, искрится ярко в прыгающем неживом свете элементалей. Холод пробирает до костей; мёртвая равнина пьёт жалкие остатки сил и тепла, сосёт, словно гигантская пиявка, кровь из-под драных бушлатов. Небо чёрное; ни звезды. Над Территорией всегда так: днём – низкие-низкие, кажется, рукой дотянешься, серые облака; ночью – беззвёздный мрак. На западе иногда бывает видно далекие огни, и небо в той стороне по ночам мерцает зеленовато-бездонно, будто кошачий глаз. Там город. Не знаю, как он называется; да и не всё ли равно? Согласно идеологии того странного, смешного и наивного места, где я жил когда-то (а жил ли?), этот город тоже Вавилон, «ибо каждый из городов – Вавилон». Не знаю, может быть, это действительно так. Я бы предпочел остаться в своём Вавилоне и никогда ничего не знать про этот. Впрочем, он столь же недостижим для меня сейчас. Я отворачиваюсь от бледного зарева и смотрю на восток. Там – абсолютный мрак; лишь тёмные кровавые огни светятся у далёкого горизонта. Эти недобрые звёзды горят над курганами древних Магов. Оттуда, где я стою, видны только две из них. Для тех, кто отправляется в курганы, назад уже нет возврата. Я ссутуливаюсь и пританцовываю на месте – пальцы ног не чувствуются, и это плохо. Колонна обречённых застыла у ворот Территории, терзаемая ледяным ветром и снежной крупой. Старожилы говорят, что нынешняя зима ещё мягкая. Не знаю, не знаю…
Мысли текут вяло, по накатанной колее, да и мыслями это назвать трудно – так, простейшие рефлексы. Согреться, поесть, лечь. Три кита, на которых держится здешний мир. Всё – других удовольствий в жизни не предвидится. Да и сил больше ни на что не хватит. Некоторым не хватает даже на то, чтобы поесть, они валятся на жёсткие нары и замирают. Это плохо. Тот, кто не взял свою пайку сам, ничего не получит – благородство здесь не в обычае. Потом они уходят – туда, в древние курганы. Это последнее место, куда можно попасть. Последнее не в смысле самое худшее, а в смысле действительно – последнее. Чего бояться мёртвым?
Жмуры не торопятся. Они никогда не торопятся, что им стужа и ветер? Вон, стоят как столбы, только тени мечутся по земле.
– Мафси Солавэ!
– Я!
– Рыма Зуний!
– Я!
– Цуйка Осияч!
– Я!
Перекличка. Пока не пересчитают всех, на Территорию отряд не попадёт. На Территорию… Однажды кто-то сказал «домой». В шутку сказал. Били его долго. Сначала саданули сапогом под коленки, свалили на снег – и стали пинать. Он так и не проронил ни звука – только закрывался руками, и воздух выходил из легких с уханьем, когда чей-нибудь сапог попадал под рёбра. Я думал, он прямо оттуда отправится в курганы. Но он выжил – и даже вышел на работу на следующий день. Он жил долго и ушёл совсем недавно – две или три недели назад. Как там его звали? Не помню.
– Пепелд Похипак!
– Я!
– Цулдас Ду Лову!
– Я!
– Бят Заекиров!
– Я!
– Сэлбасер Заекиров!
– Я!
Братья Заекировы. Кряжистые, квадратные, с рябыми невыразительными лицами. Вдвоём против всего мира. Когда Сэлбасеру повредило ногу сваленной сосной, Бят таскал его на себе. Всю неделю таскал – на работу и с работы. Почернел весь. Другие спорили – что будет раньше: умрёт он или бросит брата. Не случилось ни того ни другого: оба до сих пор живы. Удивительная всё-таки штука жизнь! Замечательная.
– Прохонзол Эжитюжи!
– Я!
– Псанг Сахахак!
– Я!
– Сэлбасер Дамаяди!
– Я!
Скоро и моя очередь. Выйти на шаг вперёд, выплюнуть хрипло короткое слово «я» и вернуться обратно в шеренгу. Всё очень просто. Сколько раз я уже проделывал это? Сто? Тысячу? Больше? Не знаю. Что-то случилось со временем; я больше не ощущаю его биения, того неосязаемого пульса, что гонит кровь по артериям мира. Сплошное «здесь-и-сейчас», растянувшееся в какую-то дурную бесконечность. Даже завтрашний день кажется чем-то далёким и нереальным.
– Иот Вавитэж!
– Я!
– Гэбваро Цытва-Олва!
– Я!
– Чолы Жыблит!
– Я!
Гэбваро Цытва-Олва. Высокий и тощий, как сосна с обрубленными ветками. Лицо обожжено холодом – на скулах и крыльях носа незаживающие язвы. Обморожение.
Он из какого-то кочевого племени и попал сюда недавно. Продержится недолго, я думаю. Слишком хрупкий. Здесь, как ни странно, дольше всего живут такие, как я – мелкие и жилистые. Или такие, как братья Заекировы. Слишком толстый или слишком худой – значит вскоре прогуляешься на восток. Такая вот местная шутка. «Прогуляться на восток». К курганам.
– Чамэ Тымпая!
– Я!
– Дзыха Птач!
– Я!
– Обречённый Дзыха Птач, шаг из строя!
Жмуры произносят слово «обречённый» как «обрече-ный» – с одним «н» и ударением на втором слоге. Такая у них манера. Мы же в разговоре друг с другом старательно выговариваем «обречённый». Если скажешь, как жмур, – побьют. Впрочем, как ни говори, суть-то у слов одна. Обречённые. Те, кого обрекли.
Дзыха Птач неловко переступает ногами. У него повреждено колено, и ходить ему трудно. Поэтому он иногда делает, как сейчас – отвечает, не выходя из строя. Это глупо – всё равно заставят, а колонна из-за него лишние мгновения простоит на ледяном ветру. За это при входе в барак он получит несколько ударов – в шею и по почкам. Без особой злобы, просто как напоминание. Дзыха Птач – рыхлый, похож на старого бульдога. Цвет лица у него сероватый, нездоровый. А у кого, интересно, он тут здоровый? – спрашиваю я себя.
– Цуклои Кекалдач!
Цуклои Кекалдач – это я. Часто встречающееся имя и самая распространённая фамилия. Так меня здесь назвали. Кто-то потом говорил мне, что им просто лень было выяснять, кто я такой на самом деле. А действительно, кто я вообще такой? Не помню… Имя – оно вроде шляпы, учил меня один друг (тысячу лет назад и за миллион километров отсюда). Чью шляпу наденешь, за того тебя и будут принимать люди. Странно… Друг… Я отчётливо вижу его лицо: не по-здешнему чёрное, весело ухмыляющееся. Он – каюкер; это такая работа: устраивать каюк всяким несимпатичным личностям. Его зовут… Зовут… Беда с этими именами… А может, я просто выдумал его? Ответа нет…
Делаю шаг вперёд – короткий шажок, экономный. Тот, кто не умеет экономить и рассчитывать свои силы, долго тут не протянет.
– Я!
– Пупанто Заешир!
– Я!
– Ивах Воппа!
– Я!
– Далмис Птеромбюд!
– Я!
– Цупаж Хуц!
Широкоплечий коротышка Хуц делает шаг вперёд. Он – последний. Ещё позавчера последним в отряде был Юрипэ Пиллдими. На утренней перекличке он, как и положено, сделал шаг вперёд – и вдруг побежал, поскальзываясь и неловко размахивая руками, в предрассветную мглу. Когда он пересёк невидимую границу, элементаль вырос внутри своей решетчатой башни, изогнулся, ослепительный зигзаг резанул по глазам… Я зажмурился, но на сетчатке словно отпечатался негатив увиденного – живая молния облизнула бегущего. Мерзкий был звук. Как от смачного плевка на раскалённый металл. Да, именно такой, жирное шкварчание… Только громче. Потом мы проходили мимо него, и каждый старательно смотрел в другую сторону. В воротах я оглянулся – черное, как головешка, тело зашевелилось, неловко поднимаясь, и зашагало на негнущихся ногах на восток. К курганам.
Отряд втягивается в ворота. Они только называются так, на самом деле это просто П-образная арка, двутавровые железные балки, глубоко врытые в грунт. И ограда Территории такая же условная. Территория – это, по сути, правильный квадрат. В центре его стоят постройки, а по углам – высокие решетчатые башни. Там бьётся в бесконечном танце ослепительный голубой огонь элементалей. В дождь или в снег оттуда летят клочья пара, поэтому зимой бараки обрастают густой щёткой инея.
Жмур характерным широким жестом поводит рукой, запирая путь. Внешне ничего не меняется – но теперь под аркой не пройти. Очень странное ощущение – когда пытаешься пройти через ворота, запертые жмуром. Хочешь шагнуть, а тело не подчиняется. Куда угодно, только не туда. Через некоторое время чувствуешь, что начинаешь сходить с ума – и отступаешь. Говорят, некоторые особо упёртые так вот и свихнулись.