Пират

– Покусай, сопака,– сказал старик и протянул руку с пищей.
Пират огрызнулся, отбежал и снова сел, устремив взгляд на дальнюю сопку. Чейвын тоже присел на корточки и понимающе покачал головою.
Пират, не обращавший на пастуха никакого внимания, вдруг вскочил. Напряженно ощеренная пасть с дрожащим красным языком, вздувшиеся мускулы выдавали волнение собаки. Она вытянулась в струнку и неотрывно смотрела на дальнюю сопку.
Спустя некоторое время гул самолета услышал и Чейвын. Когда серебристый «ЯК-40» показался над сопкой, Пират взвизгнул и подпрыгнул радостно, по-щенячьи – сразу всеми лапами. Самолет приземлился. Пес стремглав бросился к нему. Он коротко взвизгивал и подпрыгивал на одном месте, пока в хвостовой части не открылась дверца и не подали трап. По трапу стали спускаться пассажиры. Пират замер, проводил глазами каждого. Но вот последний человек вышел из самолета. Хозяина не было. Как бы не доверяя собственному зрению и чутью, Пират бросился за толпой пассажиров, направлявшихся к терему-аэровокзалу, еще раз осмотрел, обнюхал каждого по очереди.
Не знал пес, не мог знать, что хозяин надолго исчез из его жизни...
До отлета в табун бригадир оленеводов Чейвын прожил в поселке еще две недели. Каждый день с куском мяса он приходил на аэродром и заставал Пирата на одном и том же месте, в начале взлетной полосы. Пес сидел или лежал, задрав морду и глядя на дальнюю сопку. Пастух бросал ему мясо. На человека и пищу Пират не обращал никакого внимания; равнодушно глянув на старика, он как бы говорил взглядом: «А, это опять ты...» – и вновь упирался глазами в одну точку. Чукча присаживался на корточки и почем зря ругал «хлупых» соседей «Костьки-хеолоха».
Но вот старик уходил, и только тогда собака проглатывала мясо. Делала она это быстро, ей было очень стыдно есть пищу не хозяина, а чужого человека. В полдень прилетал самолет; Пират дрожал от нетерпения, впивался взглядом в каждого спускавшегося по трапу пассажира. Но тот, кого он так ждал, так любил, все не выходил. Это повторялось каждый раз, когда прилетал «ЯК-40». На вертолеты и «Аннушки», базировавшиеся на аэродроме, пес не обращал никакого внимания. Хозяин улетел на большом самолете и должен вернуться на нем же...
Иногда на взлетную полосу приходил диспетчер. Он тоже, как и пастух, приносил мясо и говорил одну и ту же фразу:
– Выдрать бы твоего хозяина как Сидорову козу!... Ночевал Пират на полосе, зарывшись в снег: так было теплее.
Наконец настал день отъезда пастуха в табун. Стоящий неподалеку на вертодроме «МИ-4» долго загружали ящиками с продуктами, мешками с мукой.
Закончив с погрузкой, бригадир, в зимней, расшитой золотом кухлянке, лисьей шапке и высоких зимних торбасах, направился к Пирату. В одной руке старик держал кость с остатками мяса, в другой – большой кусок свернутой рыболовной сети. Он присел на корточки, не доходя трех метров до пса, и сказал:
– Ты умная сопака, люпис своехо хосяина. Но Костька-хеолох не мох веять тепя томой, у нехо там осень хлупые сосети. Он потарил тепя мне. Теперь ты путес сить в тапуне. Сейсяс мы полетим с топой в тапун.
С последней фразой Чейвын ловко накинул на Пирата сеть. Пес покатился по снегу и опутал себя капроновой сетью так крепко, что пастух безбоязненно подошел к нему. Он накинул на морду Пирата кожаный ремешок, стянул собачьи челюсти. Затем взвалил живую ношу на плечо и отнес ее в багажное отделение вертолета.
Вскоре «МИ-4» был в воздухе. Два часа летела машина к табуну, и все это время плененный сетью Пират бился раненой птицей, норовил разорвать крепкие капроновые ячейки.
... Вертолет приземлился на большой таежной поляне. Чейвын вынес Пирата и положил на снег. Пастухи, шесть человек, низкорослые и проворные, в меховых одеждах, все как бы на одно лицо, быстро выгрузили ящики и мешки. Машина взлетела, вздыбив снежный буран. Когда буран осел, темнолицые узкоглазые люди, стряхивая с кухлянок искрящуюся снежную пыль, склонились над Пиратом.
– Ну трастуй, сопака! – сказал один.
– Не сопака, а рысая лиса. Охневка! – сказал другой.
– Сереть коротка. Плохо, отнако. Мерснуть путет сопака,– вставил третий.
В пастушеской бригаде были якуты, чукчи и эвенки. Эти народности, издревле разделенные громадными расстояниями, не схожи языками. Поэтому пастухи объяснялись на ломаном, вернее сюсюкающем русском. Такое произношение русского языка свойственно всем народностям Крайнего Севера.
Чейвын подробно рассказал своим подчиненным историю Пирата. Потом, схватив пса за обрывок поводка, освободил его от сети, сдернул кожаный ремешок, стягивавший челюсти.
Пират прикинулся послушной, покорной собакой. Его плотной стеною окружали люди, и проломить эту стену было невозможно; кроме того, Чейвын намотал на рукавицу поводок. Пес даже разрешил потрепать себя по загривку.
Когда его повели к островерхому чуму, обтянутому прокопченными шкурами, и в живой стене образовался провал, Пират так рванулся на поводке, что легонький Чейвын повалился на снег. Рукавица, на которую был намотан поводок, скользнула с ладони. Кто-то тотчас бросился на собаку сзади, придавил тяжестью тела. Пират изогнулся дугою, рванул ногу, обтянутую оленьим торбасом; человек вскрикнул и на четвереньках отполз в сторону. Путь к бегству преградил другой пастух. Расставив руки, приседая, он шел на собаку. И сзади, и справа, и слева на него наступали люди, точно так же расставив руки и пружинисто приседая. Медлить было нельзя. Пират с разгону прыгнул на пастуха, ударом головы в грудь повалил на снег и перескочил его. Дальше стояли ряды нарт: тяжелых, грузовых, и маленьких, предназначенных для каюров. Длинным прыжком пес перемахнул их, обогнул островерхий прокопченный чум и скрылся в тайге. В бригаде начался переполох. Пастухи с криком бросились вдогонку. Беспокойство пастухов вызвало не само бегство Пирата, а то, что пес мог напугать, взбудоражить табун. Совхозные олени, ведущие полудикий образ существования, пугливы чрезвычайно. Поэтому пастухи побежали не за собакой, а к основному табуну, находившемуся в долинке, затем сделали крюк и заставили Пирата резко свернуть в сторону.
Пес увязал в глубоком снегу и бежал долго. Крики людей затихли. Он то и дело вспугивал небольшие группки оленей. Животные с хорканьем оставляли облюбованный для пастбища клочок тайги с взрыхленными лунками на снегу и, как по команде, срывались с места.
Пират устал, хватал языком снег. Ему все труднее было продвигаться в сугробах. Наконец он остановился, чутко прислушался: не слышно ли погони? Нет, не слышно. Пес покрутил головою. Куда бежать дальше? Бежать было некуда. Он понимал, что аэродром, взлетная полоса, самолеты находились где-то очень и очень далеко и что отыскать их невозможно. Кроме того, он понял еще одну вещь: без людей в зимней тайге он погибнет от мороза в своей легкой шкуре. И тогда Пират сел в снег, вытянул шею и длинно, по-волчьи завыл, как бы выплескивая наружу все свое отчаяние.
Поздно вечером в пастушеском чуме горел камелек. В большом чугуне, подвешенном над пламенем, варилось мясо молодого олешка. Дым и чад уходили в круглое отверстие наверху. Потрескивали, покрывались мелкой сеткой морщин булыжники, кольцом опоясавшие пламя. Раскаленные камни долго сохраняют тепло, и когда ночью огонь потухнет, в чуме не будет холода.
Дома пятеро пастухов, один в табуне, на ночном дежурстве. Это люди все пожилые или совсем старые, как Чейвын. Молодые в пастухи идут неохотно. Не всякий выдержит робинзоновскую жизнь полгода, а то и больше. Здесь нет ни клуба, ни кино, а единственное развлечение – работа. Среди оленеводов одна женщина, старуха Нюргуяна, жена пастуха-якута. В бригаде она кухарка. Кроме того, Нюргуяна еще шьет пастухам одежду.
Сейчас Нюргуяна замешивала тесто для лепешек. Стряпуха она была знатная. А вот лицом якутка не удалась. Давнишняя оспа, как червь-древоточец, пропахала и щеки, и лоб, и нос женщины. Кроме того, старуха была крива на левый глаз. Лет тридцать назад полоскала она белье в ручье. Подошел медведь, обнюхал, а потом начал жевать стираное белье. Добром просила: «Уйди». Обзывала очень ругательным якутским словом – «черт». Не послушался Топтыгин. Ну и шлепнула в сердцах по морде мужниными кальсонами. Медведь в испуге махнул лапой и побежал. И ненароком выпущенным когтем вырвал глаз...