Пират

– Ну, Огонек, очухался? – спросил он.– Поешь. Без еды, брат, нельзя, пропадешь...
Недаром говорится, что у собак безошибочный нюх на хорошего или плохого человека. Не верил Пират ласковому голосу Ломова. Он рванулся на цепи, головой выбил из рук миску с костями. Браконьер едва успел отдернуть кисть – так и лязгнули возле пальцев клыки.
– Ах ты так?! – Он медленно поднялся: – Врешь, сволочь. Подчинишься. Послушный будешь. Как кутенок!
С этими словами Ломов вошел в скотный двор и вернулся оттуда с длинным, витым из конского волоса кнутом. Больше он ничего не сказал – за браконьера говорил теперь кнут. Хлесткие удары посыпались один за другим по морде, по бокам, по спине Пирата... И он метался на цепи, пытался рвануть своего врага за руку, но тот находился на безопасном расстоянии. Долго длилось избиение. И Пират не вынес боли, сдался. Он по-щенячьи проскулил, поджал хвост и нырнул в конуру. Ах, если бы не эта проклятая цепь, которую невозможно перегрызть!...
Ломов устало отер тыльной стороной ладони пот со лба, затем собрал в миску разбросанные по снегу кости и безбоязненно просунул руку с миской в конуру.
– Так-то лучше, Огонек,– ласково сказал он.– Кушай, кушай, поправляйся...
... Ранним морозным утром Ломов вывел из стойла густогривую приземистую северную лошадь (жителям деревень на Крайнем Севере разрешено держать лошадей), запряг ее в розвальни. На громадную медвежью шкуру кинул рюкзак с недельным запасом продуктов, свернутую одноместную палатку, обшитую оленьим мехом, положил карабин, бельгийскую двустволку и камусные лыжи.
Браконьер снарядился на разбойный промысел.
Пирата на толстом дубленом ремне-поводке он привязал к задку. Боясь побоев, плененный врагом Пират подчинился не огрызаясь. Он заметался и показал зубы лишь тогда, когда Ломов спустил с цепей двух собак и они с рычанием бросились на Пирата. Но хозяин ударами кнута отогнал своих лаек.
Морозно скрипнули розвальни. Поехали. Вскоре огромным черным валуном проплыла изба на отшибе, и сонная еще Урема осталась позади. Седогривый от инея мерин вытянул розвальни на взлобок. Дальше темнела тайга.
Поздно светает зимою на Крайнем Севере. По часам-то утро, а звезды горят с полуночной яркостью, и луна налита тугим ровным светом. Тихо в тайге. Разве что хрустнет ветка, морозом перебитая. Птица всякая в снег зарылась, спасаясь от лютого холода, зверь в берлоги да норы ушел. Без собаки, верной помощницы, нечего помышлять охотнику об удаче в зимней тайге. Только собственные ноги он собьет.
Остроушки Ломова убежали далеко вперед, и браконьер, подняв ухо заячьей шапки, чутко прислушивался: не раздастся ли злобно-заливистый лай? Тогда он сразу привяжет лошадь к стволу дерева, встанет на лыжи, проворно поспешит на зов. Но все было тихо...
Краем глаза Ломов наблюдал за Пиратом. Тот понуро плелся на длинном поводке и, казалось, совсем не проявлял интереса к тайге. И закралось в браконьерскую душонку сомнение: «пустой» пес, к охоте не пригоден...
Уже отъехали верст пятнадцать. Понемногу начало светать. На востоке проступила льдисто-кровавая полоска. Она все разрасталась, смывая звездно-бархатную синь ночного неба. Снега посерели, оцепенелая тайга как бы раздвинулась. Занесенная снегом дорога сузилась перешла в едва приметную охотничью тропку. Потом и тропка оборвалась. Ни дорог, ни тропок дальше не было. Охотник пробирался по приметам да затесям на деревьях.
– Тпрруу!...
Мерин остановился. Ломов привязал лошадь к стволу лиственницы, накрыл круп и спину медвежьей шкурой. На мех побрызгал из бутылки скипидаром: его запах отпугнет от лошади хищного зверя. Затем встал на широкие камусные лыжи, закинул за плечо карабин, взяв на поводок Пирата, двинулся в путь. Шел он по следу своих лаек, убежавших далеко вперед.
Пират вдруг преобразился. Он весь обратился в чутье. То и дело останавливался, вскидывал уши топориком, тянул ноздрями колючий морозный воздух. Нет, он вовсе не хотел служить этому злому толстомордому детине. Помимо воли Пирата, в нем пробудился охотничий пес...
– Работай, работай, Огонек...– шептал Ломов, обрадованный неожиданной переменой в поведении собаки.
Километра через два Пират так рванулся в сторону от следа лаек, что чуть не свалил тяжелого Ломова. Браконьер поспешно отстегнул поводок:
– Ищи!
Но псу не надо было приказывать. С глухим рычанием, утопая в сугробах, он ринулся в чертолом. Ломов рванул с плеча карабин и побежал на лыжах за собакой.
– Проворонили, дармоедки!...– ругал своих лаек браконьер, которые пробежали мимо этого места и не учуяли зверя.– Молодца! Молодца!...– хвалил он Пирата.
Впереди раздался заливистый лай. Опытный Ломов точно определил: пес «держит» зверя, подзывает хозяина. Судя по злобному и непрерывному лаю, зверь был крупный.
На полянке, волнистой от сугробов, Ломов увидел огромную, в два обхвата, поваленную бурей ель. Пират метался под выворотнем, оттуда, из черной дыры в снегу.: шел парок. «Самого хозяина на таком расстоянии усекла!» – восторженно подумал браконьер. Сейчас надо бы помочь собаке – например, колом потыкать в берлогу, разбудить мишку (в сильный мороз он, стервец, спит мертвецким сном), или бросить туда подожженную берестинку. Но Ломов не спешил. Ему необходимо было знать, сумеет ли пес в одиночку вызволить из берлоги и затем «посадить» зверя. Далеко не всякая хорошая остроушка-медвежатница способна на такой «фокус»...
В своем белом маскировочном халате браконьер встал в десятке метров от берлоги на открытом месте. Он бы мог спрятаться с оружием за ствол дерева, так вроде бы безопаснее, но с некоторых пор в охоте на медведя остерегался вставать за деревья. Три года назад Ломов промышлял в паре с Тимохой, тоже уремским мужиком. Однажды обложили берлогу. Ломов вырубил шест, потревожил зверя. Здоров, помнится, был, пудов на двадцать, а вылетел наружу пулей. Тимоха, стоя за стволом толстой ели, выстрелил, но не убил, а ранил. Зверина бросилась на него. Тот с перепугу выронил карабин, заплясал вокруг ствола. Медведь, встав на дыбки, обнял ствол да и поймал Тимоху за руки. Зверь ревет, Тимоха вопит благим матом. Ломов подскочил сзади, убил медведя выстрелом в затылок. Рухнула туша. Из-за ствола появился Тимоха. Рот – до ушей, улыбается. Потом долго безмятежная эта улыбка мерещилась Ломову. В городе, в больнице, полгода беднягу продержали. Так и не вылечили. До сей поры ходит по Уреме да всем улыбается...
Между тем Пирату надоело метаться и лаять. Он наполовину исчез в берлоге; судя по вздрагивающему заду, начал рвать зубами невидимого Ломову медведя. И вдруг отскочил. Следом за псом наружу вылетела мохнатая когтистая лапа. Потом раздался глухой хриплый рев.
Приметив цель, Ломов двумя-тремя выстрелами мог уложить зверя в берлоге. Но медлил. Очень хотелось ему посмотреть работу собаки.
Три раза еще совался Пират в берлогу, и столько же вылетала оттуда мохнатая когтистая лапа. Всякий раз пес увертывался от удара. Наконец медведю надоела эта чехарда. Он проворно выскочил из берлоги, показав комьями слежавшийся на правом боку мех, бросился на Пирата.
Ломов вскинул к плечу карабин, но с выстрелом все медлил. Медведь и собака закружились на одном месте. Зверина пыталась поймать своего врага лапой, пес умело увертывался и хватал мясистый вислый зад. Поединок продолжался довольно долго. И первым сдался медведь. Он взревел на одной длинной ноте, отбежал к берлоге и припер изрядно покусанный зад к выворотню. Собака залегла в трех метрах и не спускала с него глаз. «Ах, умница, ах, сокровище! Одна, одна мишку посадила!...» – восторженно подумал Ломов. Теперь он убедился в отличных зверовых качествах пса. Тянуть с выстрелом дольше не было никакого смысла. Рука браконьера не дрогнула. Не повлиял строгий запрет на свободный отстрел этих животных. Он был на разбойной охоте, и в медведе видел только отличную шкуру и мясо, которое в особом почете у северян...