Клад

И Юлий с неясным еще недоумением почувствовал, что Громол тянет, не желает расспрашивать – не хочет или опасается.
– Ты не расшибся? – участливо спросил Юлий.
Громол небрежно махнул рукой, но поморщился, трогая затылок. И опять ничего не спросил – не расшибся ли брат? Что же оставалось Юлию после этого, как не укрепиться в намерении молчать и дальше, не навязываться со своими переживаниями, если они не нужны Громолу? То была мальчишеская гордость и, возможно, мальчишеская месть за прежние, забытые как будто бы унижения.
Присевши на корточки возле брата, Юлий поджег оберегом свечу из разбитого фонаря, а оберег потушил, прибив пламя рукавом куртки. Волшебный огонь слегка подъел змеиную кожу, она обуглилась по краю и, казалось, сократилась в длине – Юлий и подумал, что палить зря такую вещь, очевидно, не вечную, не годится. Когда же он поднял взор, увидел в глазах брата… Настороженность. Изможденное лицо Громола застыло наподобие невыразительной маски, но зрачки подрагивали в быстрых мелких движениях, выдававших напряжение или какой-то неясный, глубоко затаенный страх, некое тревожное чувство, которое Юлий поспешил истолковать не в свою пользу, вообразив, что Громол подозревает его в недобросовестных намерениях насчет оберега. Уязвленное чувство заставило Юлия заторопиться, не вдаваясь в вопросы. Попросту сунул змеиную кожу Громолу.
И ахнул! Тонкий серебристый чулок кожи, коснувшись Громоловой плоти, резво высвободился из руки Юлия – упругая змея рванула и взвилась на грудь наследника, прытко сунула голову под расстегнутый ворот и там исчезла, скользнув хвостом.
– Змея! – подскочил Юлий.
Но и Громол резко переменился, прежнее оцепенение оставило его сразу, он взбодрился, словно ужаленный, – жизнь возвратилась к нему толчком.
– Змея? – повторил он с деланным, нисколько не обманувшим Юлия недоумением. – С чего ты взял?
– Да нет же! – возразил Юлий со всем пылом честной натуры. – Я же…
– Ах, оставь! – неприятно поморщился Громол, выдавая глубочайшее отвращение ко всякого рода объяснениям. Пораженный нежданным отпором и откровенной, едва прикрытой неискренностью, Юлий осекся. Громол еще хмыкнул, с подчеркнутой небрежностью растворил ворот, обнажив запутавшуюся вокруг шеи сухую змеиную кожу… Поправил ее и застегнулся, сохраняя отчужденное выражение лица.
– И вот что, Юлька! – спокойно и между прочим, словно ничего вообще не случилось, обронил Громол. – Никому ни слова. Понял? Иначе мы выдадим оберег. И вообще: дурная привычка хвастать по пустякам. Хотя, конечно, я тебя знаю, за тобой этого не водится – хвастать. Ты не станешь бахвалиться нашими подвигами.
– Нет, – подавленно пробормотал Юлий, отметив про себя это «нашими». – Только змея… она была.
Громол предпочитал не слышать.
– Что еще, – продолжал он, вставая и вкладывая меч в ножны. – Завтра… уже сегодня ты уезжаешь на семь дней. Как договорились.
– Куда я уезжаю? – беспомощно сказал Юлий.
– Зерзень тебя отвезет.
Юлий глядел остановившимся взглядом, но Громол не замечал укора.
– Пойдем, – холодно сказал он. – Думаю, упыри получили хороший урок. Больше не сунутся. Никто в Блуднице не будет баловаться со светом. Пойдем. Не бойся.
Громол забрал фонарь и спускался, не оглядываясь. Внизу они нашли застрявший в засове обломок меча, но засов поддался сразу от первого же толчка. Ни слова не говоря, Громол припрятал осколок в кошель и распахнул дверь. На улице ничего не переменилось – тут была покойная лунная ночь.
– Пока, – обронил Громол как ни в чем не бывало. – Дойдешь сам?
Юлий поспешно отвернулся и закусил губу.
Дома, опустошенный до дна души, он заснул, судорожно скомкав в кулаке край одеяла.
* * *
Среди кошмарных терзаний, захваченный огромными железными щипцами, Юлий зашевелился, сознавая себя одновременно во сне и наяву. Почудилась нежнейшая музыка: сладостные наигрыши гудков, сопровождаемые переборами лютни.
Играли прямо под окном, ватага человек пять. Струны лютни трогала беглыми пальцами давешняя барабанщица. Не желая выдавать себя, Юлий отстранился от стекла, но музыка кончилась томным вздохом и больше не повторялась. Внизу постучали.
В преизящном облике Зерзеня явилось Юлию неумолимое требование – наследник Громол напоминал. Но Юлий, совершая поступки, менялся, был он уже не тот, что вчера, что-то такое произошло минувшей ночью, отчего похолодело в груди. Слезы не выступили у него на глазах, когда он сообразил уничижительный смысл столь раннего и беззастенчивого приглашения. Несколько помешкав, он начал собираться. Сейчас более чем когда бы то ни было Юлий нуждался в Обрюте, можно было только опасаться, что они не позволят ему дождаться верного слуги. И раз так, Юлий решил не унижаться до просьб и ничем, никак вообще не выказывать строптивости.
Четверть часа спустя он отворил наружную дверь.
– Я готов, – произнес он прежде, чем подрастерявшийся Зерзень успел расшаркаться и рассыпать перед княжичем затейливую вязь придворных речений.
Впрочем, как Юлий и предчувствовал, они со своей стороны тоже были готовы, еще с вечера, со вчерашнего дня готовы. И они безумно сожалели, что не смогли доставить княжичу приятной неожиданности.
Подвели лошадь – ретиво косящего глазом жеребца, и Юлий с удивившей даже хорошо владеющего собой Зерзеня неловкостью, в три приема вскарабкался в седло: зашибленные ноги давали о себе знать.
К тайному облегчению Юлия девушка барабанщица оставалась в крепости. Натерпевшись позора в самом начале праздника, он находил чрезмерным еще и это – внимательные девичьи глаза под слегка сдвинутыми в каком-то напряженном сомнении бровями.
В путь пустились налегке, без женщин и без обоза – полтора десятка всадников, включая и слуг. Скоро Юлий почувствовал, что к седлу можно было бы притерпеться, если бы только Зерзень не пускался скакать наметом. Юлий тогда отставал, всадники волей-неволей придерживали лошадей, притворяясь, что и не собирались особенно-то разбегаться. При этом они считали своей обязанностью искупить неловкость непринужденной беседой. Вынужденный то и дело откликаться, Юлий думал главным образом о том, чтобы сносно держаться в седле и не морщиться. Отвечал он тупо и невпопад, что, впрочем, не избавляло от необходимости поддерживать разговор столько, сколько это заблагорассудится очередному собеседнику. Тут, кстати, и выяснилось между делом, что Юлий держит путь в дальнее поместье Шеболов Тростеничи.
Часа за два до захода солнца переправились на правый берег Белой, где на широком ветреном лугу, обрамленном кое-где густыми купами ракитника, белели заранее поставленные шатры, а в середине стана трепетал на шесте личный стяг наследника Громола.
Юлий отказался от увеселений и с заходом солнца лег спать. Хотя не спал, оставшись один, а долго, за полночь слушал за темно колыхающимся полотном шатра восклицания и смех… и непонятную беготню. И даже как будто бы звон мечей… очень напоминающий звон бутылок.
Зато Юлий хорошо выспался, а гимнастические юнцы встали поздно, помятые и бледные. Снова разгулялись они лишь к полудню, когда дорога оставила реку. Ровный набитый шлях вел по голым, убранным полям, где раздумчивые аисты ненадолго отрывались от своих неспешных занятий, чтобы проводить взглядом гомонливую, разнузданную ватагу всадников. В селениях вдоль дороги люди кричали, возбуждаясь:
– Да здравствует наследник Громол! Громолу честь!
Переход в тот день был небольшой, остановились у придорожной корчмы «Тихая пристань». Это был похожий на огромный шалаш дом, соломенная кровля опускалась едва ли не до земли, так что все окна и двери выходили на треугольный торец здания. Над входом торчал выдвинутый вдоль конька крыши шест, на котором свисал яркий, не выцветших красок стяг Громола. Хозяин божился, что понятия не имел об ожидающем его счастье, стяг же вывесил по собственному почину, побуждаемый верноподданническим наитием.
– Далеко отсюда до Толпеня? – оборвал затянувшиеся излияния княжич.