Банкирша

— Я про Сморчка чего хочешь подтвержу. Он сволочь, каких мало. Бычара безмозглая. Рэкетир хренов. Ублюдок!
Присутствующие дамы с почтительным вниманием слушают врача. Заметив это, парень поперхнулся и смолк.
Помолчал и закончил, извиняясь, тихо и печально:
— Позавчера Клавдию Владимировну госпитализировали с обширным инфарктом. Она у меня в школе географию вела.
— У нас тоже, — сурово говорит Милка. Мм все киваем. И Василек кивнул. И Дениска.
— Из-за паскуды Сморчка.
Врач сел к столу, взял сигарету из Милкиной пачки, по-свойски, не спрашивая разрешения, долго разминал, глядя на нас больными карими глазами.
— Она с собачкой гуляла. Так эта сволочь заехала на тротуар — и песика насмерть. — Парень кулаком трет глаза, прикуривает от протянутой Милкой зажигалки и заканчивает:
— А ведь тоже у нее учился…
Он качает головой, недоумевая, как такое может быть.
Мы подавленно молчим. По моему лицу струятся слезы. Лидуня тихонько чертыхается и одним платком вытирает слезь! себе и мне. Танька громко сморкается в уголок фартука. Лариса покрепче прижимает сидящего у нее на коленях печального Дениску.
Майор Василий Дмитриевич Потапов крякнул и, коротко глянув на Милку, взялся за дело.
Он оказался толковым и знающим, все необходимые формальности закончил быстро. Опросил потерпевшую, свидетелей, врача. Врач, откликающийся на имя Михал Михалыч или просто Михалыч, осматривать мой синяк не стал, чтобы не конфузить. Сказал:
— По тому, как потерпевшая сидит, ясно: обширная гематома.
Добавил что-то по-латыни и расписался где надо.
Танька повела Василька в ванную демонстрировать мое платье.
Они позвали меня, и я пришла. Василек расправил грязную тряпку, с интересом рассматривает, мнет в пальцах ткань.
— А платьишко-то не из дешевых. Почем брали?
Я называю стоимость.
— Рублей?
— Долларов.
Василек присвистнул и остренько глянул мне в лицо.
— Так, может, оно у нее одно такое… — жалостливо вмешивается Танька.
Василек продолжает смотреть мне в лицо. Одна лохматая рыжеватая бровь ползет вверх. Я киваю.
Платье действительно одно. И не только у меня. В природе. Эксклюзивная модель. Подарок именитого парижского кутюрье. А в общем, ерунда.
Михал Михалыч сидит за столом. Мои подружки угощают его и соседку чаем. Василек присоединяется к ним. Милка показывает ему бутылку коньяка. Он решительно качает головой:
— Не, я на работе.
Милка понятливо кивает и наливает в стакан водку.
Мужчины чокаются и с видимой охотой приступают к еде, Дениска тоже сидит у стола. Перед ним чашка с чаем, но он не может пить. Его глаза, напряженно наблюдавшие за действиями майора, сейчас отражают работу мысли.
Дениска ползет по дивану к Милке и что-то шепчет ей в самое ухо. Милка серьезно смотрит в большеглазое лицо.
— Это точно?
Мальчик кивает:
— Он парням хвастался. Сашка, мой брат, видел.
Милка переводит взгляд на самозабвенно жующего Василька.
— Василек, ты Борьку сейчас не тревожь. Прихватишь его после закрытия рынка. Да поосторожней, он может быть вооружен.
— Да? — неподдельно радуется раскрасневшийся майор. — Это будет славненько.
Он как-то невзначай выпивает еще рюмку, сует в рот кружок сырокопченой колбасы и встает.
— Ну, спасибо, девушки, за хлеб-соль. Пора и честь знать.
И он укатился, погоняя перед собой захмелевшего врача и Дениску, обремененного полиэтиленовой сумкой, которую ему сунула у порога Лидуня.
Танька пошла проводить соседку.
Милка закурила новую сигарету. Лидуня и Лариса обновляют стол, меняя посуду и добавляя закусок.
Я пытаюсь поменять положение тела и ору от боли.
* * *
Наконец мы сели за стол. Танька разлила водку.
— Ну, девки…
Она произносит все положенные ритуальные слова.
Мы выпили не чокаясь, схватили по горстке кутьи и все, включая Ларису, закурили. Хотя курящей у нас считается только Милка.
Мы все родом из одного подъезда, а вернее, из одной подмосковной деревни, переселенной при наступлении Москвы на пригороды. Все первые восемь лет учились в одном классе, и хотя потом у каждой была своя жизнь, связи мы не потеряли.
В подъезде теперь живут только Танька и Милка.
Танька живет в нашей квартире, куда ее Славик привел после свадьбы. А Милка переехала в свою из двухкомнатной на втором этаже.
Ее родители, выйдя на пенсию, возжелали жить на лоне природы. Они нашли полдома в Кратове — со всеми удобствами и садом-огородом. Всех прикопленных денег не хватало. Тогда они согласились обменяться с одной семьей, тоже из нашей деревни, в которой появился еще один ребенок. Разницы между стоимостью двухкомнатной и однокомнатной квартир как раз и хватило, и Милкины родители уже лет пятнадцать наслаждаются природой, а она — свободой и одиночеством.
Милка — единственная из нас, у кого есть и папа, и мама. У Лидуни и Ларисы живы мамы, у Таньки — отец. У меня нет родителей очень давно.
Видимо, поэтому всякий раз, когда меня по-настоящему прижмет, я иду к девчонкам. Как сейчас.
И снова раздается дверной звонок. Мы уже изрядно выпили и наплакались и теперь, скорее улегшись, чем усевшись кто где, ведем неторопливую согласную беседу обо всем на свете.
Танька чертыхается, нашаривает тапочки и, приволакивая отсиженную ногу, тащится открывать.
Разглядев визитера, весело кричит:
— Ленка, иди посмотри, кто пришел!
В дверном проеме зависла внушительная, до боли знакомая фигура. Юра.
— Ну, заходи, — обреченно роняю я.
— Кто там? — кричит Милка из комнаты.
— Телохранитель, — веселится Танька, — нашел-таки!
Милка образовалась в прихожей. Она кажется абсолютно трезвой, только глаза шало блестят да у прически эдакий особо залихватский вид.
— Юрочка! — пропела она. — Ты очень хреновый работник. От тебя охраняемое тело сбежало.
— Не уберег, — сокрушенно подтверждает Танька. — Накажут.
Мрачное лицо парня залилось краской, он ало сверкнул звероватыми глазами.
— Собирайтесь, Елена Сергеевна.
Я киваю:
— Сейчас, Юра. Только попрощаюсь.
На кухне отдаю Таньке деньги, которые она потратила на стол.
— Ты как? Ничего? — спрашивает Танька, убирая деньги. Она подает мне стакан ледяного кваса.
— Ничего. Лучше, чем утром.
— — Это потому, что поплакала.
— Наверное.
Квас кисло-сладкий, ядреный, от него ломит зубы.
— Ух!
Девчонки остаются у Таньки. За Лидуней и Ларисой после работы приедут мужья, и они посидят все вместе.
Мы долго целуемся под подозрительным взглядом Юры, и я с огромной неохотой покидаю своих подруг.
* * *
С Юрой за правым плечом выхожу из полутемного подъезда и щурюсь от яркого солнечного света.
На улице самое начало того длительного периода времени, когда летний день переходит в вечер.
Моя машина припаркована тут же, у самого подъезда.
«Шестисотый» «мерседес» с затемненными стеклами почтительно рассматривает стайка разновозрастных аборигенов. Со многими из них я знакома, поэтому отвешиваю общий поклон.
Раздается приветливое разноголосое «здрасьте».
Мое появление в широченном байковом халате и тапочках видимого удивления не вызывает.
Похоже, народ решил, что у богатых свои причуды.
Устроившись на заднем сиденье, я занялась ревизией своего организма, точнее, его физического и душевного состояния, сильно этим увлеклась и не сразу заметила, что время поездки по меньшей мере втрое превышает необходимое, чтобы добраться до моего дома.
— Куда мы едем? — машинально спрашиваю я и тут же соображаю:
— В «домушку»?
Юра кивает. Ага, значит, он везет меня в особняк своего хозяина, любовно именуемый «домушкой».
— Это Константин Владимирович догадался, где меня искать?
Кивок.
— И «мере» взять велел тоже он?
Кивок.
Я привыкла к подобной форме общения и не раздражаюсь. Большинство наших диалогов выглядит именно так: я задаю вопрос, кивок — «да», движение плеча — «не знаю», движение головы — «нет».