Энергоблок

Пошли. Федосов торопился за ними, прихрамывая. Глыба. Во всем теле какая-то заформованность, твердость. Кажется, изваян из камня. Идет быстро, но тяжко.
Толстые защитные чугунные двери в боксы насосов открыты. Пышет жаром. Запах духоты, разогретой эпоксидной краски и еще чего-то, кажется, высыхающей изоляции. Монтировали сырую. Валялась под дождем…
В боксах мощная вытяжка. Сильно тянет в проемы дверей холодный воздух из коридора. У двери активность десять миллирентген…
Федосов одновременно с Палиным вошел в бокс. За ними Абдулхаков. По телу шибануло горячим воздухом. Терпеть можно.
– Хорошее тепло… Пропаришь кости… – сказал Абдулхаков Федосову и дружески похлопал его по мощному плечу.
– Да… – сказал Федосов, вяло улыбнувшись. – Парил уже не раз… Без толку…
Замерили активность. По гамма – полнормы. Прокачали воздух. Аэрозолей нет. Пока…
– Респираторы «Лепесток-двести» все равно обязательны, – сказал Палин Абдулхакову.
Слышно журчание дренируемой воды. Удовлетворенно отметил: «Стало быть, задвижки на всасывающей линии и напоре насоса уже закрыты. Быстро. Старая школа… У порога саншлюз – противень с мешковиной, смоченной в контакте Петрова (дезактивирующая смесь керосина и кислот)… Все нормально…»
– Допускайте. И непрерывный контроль по ходу работ. Обстановка после разуплотнения резко изменится… Отклонения докладывать мне. А сейчас, за исключением допускающего, сбор всего личного состава службы в помещении щита дозиметрии…
Палин отметил в себе новое состояние, владевшее им не отвлеченно, само по себе, но в приложении к делу. Раньше было иначе. Он работал как заведенный. Больше автоматизма. Формальной стороны долга, что ли… Отметил жадность, придирчивость к деталям своей профессии, обретшей вдруг для него неожиданный социальный смысл. И постоянную мысль о возможных последствиях.
Наблюдая, как один за другим входят дозиметристы, думал, что ветеранов его стажа на станции мало. Четверо. Двадцать человек, правда, с атомных подводных лодок. Демобилизованные матросы. Народ молодой, но четкий. Остальные новички. Стажировались на действующих АЭС. Но еще зелены. Обкатаются…
Он безжалостно подавил в себе едва проклюнувшееся сомнение. Снова сомнение… Привычная обстановка радиационного опасного объекта настраивала на старый, чисто исполнительский лад. Саднило раздражение…
«Устал… Устал… Наверное, устал…» – подумал он. Несколько отрешенно, будто размышляя вслух, произнес:
– Товарищи дозиметристы! Пуск состоялся. Первый блин комом. Как всегда. Но авария – это первейшая и самая главная проверка нашему отделу. Нашей готовности. Я хочу, чтобы вы поняли главное, что есть наше призвание. И оговоренное инструкцией, и общечеловеческое. Мы с вами призваны не допускать переоблучения, а где возможно, и облучения вообще. Я прошу вас запомнить это. Я хочу еще сказать, что дозиметрист – это око, недремлющее око Природы, открывшей человеку свои опасные тайны. Проникнитесь, я прошу вас, этим чувством. Это с самого начала очень важно…
Он видел по лицам подчиненных, что доходит, что его слова приняты и что он им, ну, приятен, что ли… Слитность с ними ощутил. Раздражение как-то сникло, и он легче вздохнул.
– Вас ждут везде. И вместе с тем помните – ухарство свойственно человеку. Молодому особенно. И известная застенчивость в проявлении осторожности. И здесь вы ответственны вдвойне. И на вас тайная надежда: «Не проглядите». И тайный же упрек вам, если переоблучение состоится. И тут уж, конечно, упрек будет не только тайный, но и явный. Ко всему, о чем говорено было нами раньше, я хотел добавить это… Вы свободны, товарищи.
Все стали расходиться по своим рабочим местам.
Вошел начальник реакторного цеха Пряхин. Лицом здорово схож с Львом Толстым: лоб, кустистые брови, в глубоких провалах глазниц небольшие серые глазки, длинный широкий нос. Может, лицо чуть пошире и массивней подбородок. Он в лавсановом, в свежих пятнах ржавчины и краски, комбинезоне, в белом чепце. Шея мощная, короткая и кажется несколько сдвинутой к груди. Голова наклонена вперед. От него всегда несет легким запахом спирта. Лицо вечно озабоченно, даже вне работы.
В глаза не смотрит. Изредка только стрельнет взглядом. И снова мимо. На правой ладони незаживающий радиационный ожог. Видно розовое мясо. По краям раны желтоватая короста. Здоровается. Хват мощный. Короста царапает Палину ладонь. Говорит коротко, отрывисто. Голос сиплый, пропитой.
– Володя, допуск есть? – И стрельнул в глаза Палину. Во взгляде отрешенность.
– Есть, – ответил Палин, думая: «Вот такие мы… Здоровущие, кряжистые… На этом и вылезли, продержались, выжили… От земли эта сила… От земли…»
– Ну лады… Кто обеспечивает? – спросил Пряхин.
Во всем теле его разлапистость и сила могучего дуба. Кажется, что все впитанные им рентгены не причинили ему никакого вреда.
– Абдулхаков.
– Ну, лады… Будь. Предстоят тяжкие сутки. Наша песня хороша, начинай сначала… Тайгу не забыл?..
– До смертного часа…
– То-то… – мелькнула ухмылочка. – Такая наша планида… Торбина помнишь?..
– Да.
Ушел. Вскоре после его ухода вбежал Шаронкин. Начальник радиационно-химического цеха. В лавсановом белом халате поверх костюма. На черепе плешь не плешь, так, пушится. На ногах тапочки в калошах. Интеллигент. Длинноногий. Баскетболист. Кропает стихи. Суетлив. Внезапно рассыпается бисером скороговорки. Лицо мятое, розовое. От облучения странные морщины. Со скул вниз кожа сходит несколькими рядами застывших наплывов. Будто тронулась вдруг накатистыми волнами и заформовалась…
– Владимир Иванович, салютик, физкультпривет и наше вам!
«Ветеран бомбовых аппаратов…» – думает Палин, здороваясь с ним за руку и невольно сравнивая с Пряхиным.
– Дела, дела, дела… – продолжал Шаронкин. – Порошок ионообменной смолы на фильтрах очистки уже «насосался» активности… Если так пойдет дальше… Плохо промылись после монтажа… Быстрая активация продуктов коррозии… В теплоносителе много железа… Пока три нормы… Если так пойдет, дня через три придется выгружать смолу…
Шаронкин сел, закинув ногу за ногу. Оголилась голень, поросшая густым серым пухом. Крутит головой вверх, вниз, вправо, влево. Взгляд не фиксирует. Непроизвольно хватает то одной, то другой рукой предметы со стола. Схватил дырокол. Непрерывно щелкая, продолжил вдруг, перестав вертеть головой и в упор глядя на Палина:
– Некуда выгружать… А?.. От нее, смолушки, через три дня засветит пять рентген в час… Что делать, Володя?..
– Не знаю… – задумчиво ответил Палин. Шаронкин показался ему сегодня особенно раздерганным каким-то. Лет пятнадцать назад куда собранней был.
«Да-а… Сдаем потихоньку… Нервишки-то иссечены нейтронами и гамма-лучами… Чего уж тут…» Шаронкин снова завертел головой.
– Есть тут у нас две емкости по двадцать пять кубов каждая. На узле десорбирующих растворов (растворы дезактивации). Без люков, правда, но с линией продувки реактора соединены… Пока отсечной арматурой, но возможность есть… Как, а? Разрешаешь?..
– Не понял, что разрешать…
– Хранение радиоактивного фильтропорошка после выработки ресурса. Установка регенерации не готова, сам знаешь… Но учти, разрешишь, в помещение не войти… И мимо тоже не набегаешься. Дверь там тонкая, фанерная… Как?.. – В глазах Шаронкина заиграли искорки смеха.
– А если не разрешу?
– Алимов разрешит… – Шаронкин рассмеялся. На лице конфуз.
– Зачем тогда ко мне пришел?
– А так, потрекать… А что, Вовик, ничего ситуашка? А? Торбина помнишь? Начальником смены во втором заводе был.
– Помню.
– Попер. Ничего не скажешь… В какие-нибудь восемь лет. Везет же людям, в начальники главков вылазят. А здесь не знаешь, куда смолу радиоактивную девать, станцию без спецхимии пускать… Куда дебалансные воды девать будем, а? – Шаронкин перестал вертеть головой. Заговорщически запел:
– Раскинулось море широко… – Расхохотался. Быстро-быстро защелкал дыроколом, встал.