Иллюзионист

— Как? — послышались недоверчивые голоса.
— Я тоже слышал об этом, — сказал банкир. Он повернулся к Симону: — Пусть наш высокий гость скажет нам. Это правда?
— Я не принадлежу к этой вере, — сказал Симон, изучая собственное отражение в багряном вине, — но я могу сказать вам. Да, это правда. В святая святых пусто.
После его слов наступила неожиданная тишина, словно древняя непреклонность религии, о которой шла речь, снизошла на миг с горных твердынь, где она нашла приют, и воцарилась в этой элегантной зале.
Неловкую тишину прервала вдова, которая наклонилась к Симону так, что стала видна белая ложбинка между ее грудями.
— Наш высокий гость, — тихо сказала она, — был молчалив сегодня. Разумеется, мы знаем, что скромность — признак настоящего таланта, но нам все же хотелось бы услышать от него несколько слов. Наша болтовня, должно быть, смертельно утомила его: я уверена, он привык к беседе на намного более возвышенные темы.
Она одарила его интимной улыбкой, давая всем понять, что они с Симоном часто вели такие возвышенные беседы.
— Напротив, было очень интересно, — сказал Симон. — Мне всегда интересно, что думают люди. Ниmani nil a me alienum puto [Ничто человеческое мне не чуждо (лат.)]— Он сделал паузу, и его взгляд на секунду задержался на золотом сатире в центре стола. — Ничто более не занимает философа, — продолжил он, — чем изучение человеческой природы. Хотя если говорить точно, то, конечно, высшим предметом изучения философии является природа души.
Компания глубокомысленно изучала еду на своих тарелках.
— Например, Платон, — продолжал Симон, — выразил свое видение души в изумительной метафоре, с которой вы, возможно, знакомы.
Он подробно остановился на знаменитом образе возничего с разномастными конями и с воодушевлением развивал тему в течение следующего часа. Бокалы наполнялись все чаще. К концу часа торговец пряностями и банкир спали, а молодой офицер в конце стола тщетно пытался опустить свой бокал под нужным углом. Глаза Филоксены, когда она смотрела на Симона, казались влажными и несфокусированными.
Симон подкрепился инжиром и безжалостно приступил к учению Пифагора. Весь месяц его держали в этом доме за ручную обезьянку. Хорошо — он исполнит роль.
Он покончил с Пифагором и, не давая слушателям спуску, через афоризмы Гераклита плавно перешел к беглому обзору учения стоиков, которое недолюбливал. Он уже излагал атомистическую теорию Лукреция, когда молодой офицер собрался с силами, осушил вино и сообщил с неприязнью:
— Мой учитель был стоиком.
— Вам повезло, — дипломатично сказал Симон.
— Он был хорошим человеком. Он знал б-больше, чем вы.
— Вне всяких сомнений.
— Вы их выставили в глупом свете. Стоиков. Они не дураки. Они во многом правы.
— В чем они правы? — спросил Симон.
Молодой человек потряс головой, чтобы прояснить мысли:
— Удовольствие и боль. Это иллюзии. Бессмыслица. В смерти нет ничего страшного. Я в это верю.
— Иллюзии? Бессмыслица?
Другие гости насторожились. Было поздно — слуги давно зажгли лампы. Симон откинулся и смотрел в потолок. Прямо над столом, блестя и переливаясь, с потолка свисал великолепный светильник из цветного стекла.
— Я не верю в это, — сказал Симон, — и не думаю, что вы верите.
Он продолжал рассматривать светильник. Потом на секунду перевел взгляд на обедающих. Все уставились на него. Он снова посмотрел на светильник.
— Глядите! — сказал он.
Что-то юркнуло. Блеснуло в свете лампы чем-то желтым. Что-то уверенно скользнуло между тарелочками из цветного стекла по богато сервированному столу и нацелило свой узкий рот и дрожащий язык на голову молодого человека.
Кавалерист с воплем соскочил с ложа. Филоксена закричала. Гости вскочили со своих мест. Кто-то схватил со стола тяжелый канделябр и бросил его с размаху в пустоту.
Симон сидел неподвижно. Неразбериха прекратилась так же внезапно, как и началась. Гости глупо таращились. Ничего не было видно.
— В чем дело? — спросил Симон.
— Это была г-гадюка, — заикаясь произнес молодой человек. — Вы что, ее не видели?
— Но чего вы испугались? — спросил Симон. — Боль — это иллюзия, а смерти не стоит бояться.
Все замерли. Воцарилось долгое молчание. Лицо молодого человека сделалось из бледного багровым, а лицо магистрата исказилось гневом. Торговец пряностями вдруг фыркнул со смеху.
— Никакой гадюки не было, — сказал Симон. — Я просто хотел продемонстрировать, что следует различать, что есть иллюзия, а что нет. А теперь, с вашего позволения, я бы хотел удалиться к себе в комнату. Это был прекрасный вечер.
Он поклонился и вышел. Половина гостей продолжала смотреть на светильник. Когда он свернул под аркой и собирался подняться по лестнице в свою комнату, рядом с ним оказался торговец пряностями, впервые за весь вечер он выглядел довольным.
— Я надеюсь, вы позволите сказать вам несколько слов, — сказал он. — По правде говоря, я не совсем понял ваши рассуждения о Платоне, но фокус со змеей мне понравился.
— Благодарю вас, — кивнул Симон. — Пытаюсь угодить всем.
— Я бы хотел обсудить с вами одно небольшое дело, — сказал торговец пряностями. — Дело довольно деликатное, если вы понимаете, о чем я. А в долгу я не останусь.
— Я вас понимаю, — ответил Симон.
— Вы могли бы пообедать со мной послезавтра?
— С удовольствием, — сказал Симон. — Вы не поверите, в какое количество деликатных дел я был посвящен.
Он в задумчивости поднимался по мраморным ступеням, его мысли занимал маленький золотой сатир. Камни были настоящими, и один из них был изумрудом. Он искал хороший изумруд в течение многих месяцев: они попадались редко, и ни один из предложенных образцов его не удовлетворял.
— Пора уезжать из этого города, — сказал Симон. Деметрий нахмурился.
— Почему? — спросил он.
Деметрий был очень красив, когда хмурился. Это придавало его юношеским чертам обманчивое благородство.
— Потому что мне надоело, — сказал Симон.
— А мне здесь нравится. Мне нравится ходить в храм. В прошлый раз священник разрешил мне зажечь фимиам.
— Я знаю. Ты пропах им. Для меня ты фимиама не жжешь.
— Это совсем другое, — сказал Деметрий.
Они говорили об этом уже не в первый раз. В их отношениях господина и раба предполагалось, что Деметрий может проводить свободное время как хочет. Но поскольку Деметрий разделял с Симоном ложе, то предполагалось, что Симона касается то, как Деметрий проводит свободное время. Симон пытался сохранять баланс между этими двумя сферами. В одном это ему не удавалось. Ему не нравилось, что Деметрий посещал храм Изиды.
— Как это может быть другим, — сказал Симон, — если это тот же фимиам и та же богиня?
— Я чувствую иначе.
— Естественно. В храме ты можешь строить глазки священнику.
— Ничего я не строю!
Деметрий был готов расплакаться. Симон смотрел на него с раздражением.
— Я тебя не понимаю, — сказал он. — Сотни юношей отдали бы все, чтобы быть моим ассистентом. Я, как тебе известно, не простой маг. Моя слава дошла даже до Антиохии. Ты, похоже, не понимаешь, как тебе повезло. Прояви ты хоть толику интереса, я дам тебе свободу и сделаю своим учеником. У тебя врожденный талант к этому делу.
— Я ненавижу заклинания, — сказал Деметрий. — Они меня пугают.
Симон с удивлением посмотрел на него. Ему не приходило в голову, что юношу могли пугать вещи, которые он заставлял его делать. Симон задумался.
— Лучшие маги испытывают страх, — сказал он. — Мне самому иногда страшно. Поддаться страху было бы губительно, однако испытывать его необходимо. Его необходимо подчинить своей воле. Если страх подчинен, его можно использовать. Он становится составляющей твоей силы.
— Но мне не нравится испытывать страх, — сказал Деметрий.
— Надо побороть это чувство. Из тебя получится хороший маг.
— Я не хочу быть магом, — сказал Деметрий. — Я хочу стать священником.