Мортилия

Но я уже начинаю привыкать, даже поспать иногда удается; я выкарабкаюсь, стану опять прежним Альфредом Медуховым, космическим волком, человеком с крепчайшими нервами, который никогда не потеет, выносит девятикратные перегрузки и способен внушить чувство неполноценности даже самой темпераментной женщине. Вот каким был Альфред Медухов до как внеземная Джульетта решила поцеловать его в знак какой-то странной любви. Потом он сорвал задание, потом его объявили непригодным и сумасшедшим, потом доктор Веселова говорила с ним о сдвигах и сбоях в работе мозга, потом Фонд сослал его сюда, в эти ужасные двенадцать комнат, потом он стал мною – тем, кто я сейчас, – не вполне нормальным мужчиной средних лет, с рассеянным взглядом, капризным мочевым пузырем, периодической тахикардией, осужденным доживать в тоске и одиночестве жалкий остаток своих дней.
И я могу сказать это смело, потому что я – единственный житель Земли, который ИХ видел. Не подумайте только, господин Секретарь, что состоялась некая встреча, что был контакт. Наша наука не может дать этому определение, хоть и любит козырять заумными понятиями, углубляя тем самым пропасть наших заблуждений.
Я ИХ видел. Точнее, я понял, что это они. Уверен, что эта встреча была случайной – так волею случая охотник выходит на зверя в лесу. Он не в силах предугадать эту встречу, но принимает ее как факт, как удачу, и действует по обстановке.
Почему я так думаю? Они к нам не стремятся, господин Секретарь, просто потому, что они нас не понимают. Они НЕ ЗНАЮТ, кто мы такие. Для них наше существование – лишь случайность, событие маловероятное, но все же возможное. Они хотят найти СВОИХ братьев по разуму, как и мы хотим найти именно своих.
Мы встретились случайно. Но разве человек может ' понять, что он что-то нашел, если он его не ИСКАЛ? Любая разумная деятельность начинается с вопроса «Что это такое?» Значит, необходимо для начала сформулировать вопрос, а потом уже можно ответить на него. Но спросить «что это?» можно, если «это» привлекает твое внимание. Мы НЕ привлекаем их внимания, господин Секретарь. В связи с нами таких вопросов они себе не задают.
Они наткнулись на меня, не разыскивая. А когда находишь что-то, чего и не думал искать, не знаешь, что с ним ДЕЛАТЬ. Разве я не прав? Они не знали, что со мной ДЕЛАТЬ. Я не был их ЦЕЛЬЮ, и у них не было выработанной заранее СТРАТЕГИИ. Они и не подозревали, что я представляю собой НЕЧТО стоящее. Они вообще не предполагали, что я ТО САМОЕ НЕЧТО, о чем они, наверное, размышляют и пишут уже давно. Их критерии принадлежности к числу объектов, достойных внимания, очевидно, совершенно другие и не имеют ничего общего с нами, с нашими свойствами.
Когда находишь что-то, чего не искал; когда не знаешь, что же это ты нашел; когда не знаешь, что делать с тем, что ты нашел, так как не знаешь, что это такое; и наконец – когда не можешь понять, что оно все же что-то из себя представляет, что же получается тогда, господин Секретарь? Тогда обязательно происходит что-то НЕРАЗУМНОЕ, не правда ли?
И вот как-то он встретил ее у реки: с трудом умостив пышное тело на хрупком пластиковом стульчике, она не отрывала глаз от поплавка. Осторожно, неслышно подошел к ней сзади, долго и радостно смотрел на нее, любовался просвеченными заходящим солнцем волосами, мягким изгибом плеч.
– Хороший клев сегодня, доктор Веселова?
Она встрепенулась, словно и вовсе не ожидала встретить его здесь, но все же улыбнулась (улыбка ей, надо сказать, не к лицу)) и начала что-то пространно объяснять, показывая с гордостью пару форелей с разинутыми от недостатка кислорода ртами.
– Не знала, что вы живете поблизости, Медухов, я даже не думала никогда, честное слово, и вот, совершенно случайно… Потом они гуляли у реки, говорили о том, о сем, но прежде всего о здоровье, о тех отвратительных систолах и диастолах, о сдвигах и еще о многом другом. Они шли рядом – мужчина и женщина, причем женщина настоящая, не одноглазая и чешуйчатая Джульетта; женщина, у которой было вдоволь всего, что полагается, а главное – была охота все это щедро предложить.
Теперь уже не вспомнить, как все произошло, как он поведал ей о томительном желании одинокого волка, не вспомнить, что ему ответила она (что-то насчет породистых самцов) и как, будто невзначай, рука его соскользнула с плеч на талию. обжигаясь о нагретую солнцем кожу; что-то проснулось в нем, обволокло, захлестнуло, и все закружилось перед глазами… Сначала верхние веточки дуба, потом – совсем близко – травинки, странно потеплевшие глаза доктора Веселовой, еще совсем недавно такие холодные и строгие, белесый пушок над верхней губой, горьковатые, пахнущие травой губы, и когда горячая волна накрыла его с головой, она вдруг вскочила резко, одернула юбку и сказала совсем как у себя в кабинете:
– Возьмите себя в руки, Альфред. Вы же не мужчина.
– Как это – не мужчина?
– Да, Альфред. Я ваш лечащий врач, я вас знаю отлично.
И тогда она сказала ему о крохотном рубчике, о сгладившемся, почти незаметном шве в паху. Она обнаружила его случайно при осмотре – очень тонкая работа. Нейтроскопия подтвердила что он действительно был подвергнут хирургической операции которая, по всей видимости, должна сказаться на производстве андрогенов.
– Поэтому я и поверила вашему рассказу о чудище, Альфред знала, что это не выдумка. Ведь я видела след, оставленный этой операцией. Она не могла быть делом рук земного существа.
Альфред молчал. Они закурили и пошли назад по берегу, тому месту, где она оставила машину. Шли молча. Она попыталась было взять его за руку, но он резко отпрянул и так, нахмуренные, на порядочном расстоянии друг от друга, они дошли до машины; потом она деловито поцеловала его, устроилась на сиденье, включила зажигание и прежде чем нажать на стартер, небрежно, тусклым казенным голосом произнесла:
– Через три дня приеду. Навсегда.
Помнишь, как ты тогда бросился бежать к дому, нервно пинал двери ногами, все эти девять дверей, которые надо было разбить, сокрушить, чтобы добраться до ванной, и стоял перед зеркалом, всматриваясь в тот шрамик в паху – в тонкий, почти незаметный след, который неземная Джульетта оставила на твоем теле как символ и знак свей вечной любви к тебе, как обещание верности после поцелуя, во время блаженного беспамятства, охватившего тебя.
Три дня спустя приехала доктор Веселова – теперь уже просто Антония.
Я не буду рассказывать о встрече, об их поведении и о последствиях. Все это записано в анналах Фонда «Спейс Ризэрч» и у меня на теле. Гораздо важнее ответить на вопрос: «Имею ли я право обвинять их?» Нет, господин Секретарь. Не имею права – и не обвиняю. Чтобы квалифицировать их поведение, мне следовало бы воспользоваться ИХ ЛОГИКОЙ. Чтобы понять, что они хотели сделать, надо думать так же, как они. Нельзя говорить о вине, если не знаешь, ЧТО ты сделал и КОМУ ты это сделал, раз ты вообще НЕ ОСОЗНАЕШЬ, ПОЧЕМУ ты это совершил.
Конечно, я могу догадываться – так же, как теряется в догадках дерево, когда в него врезается пила. Но чего стоят все эти гипотезы? Дерево понимает, что может стать скульптурой или хотя бы бумагой. Но может ли оно понять, что стало просто НЕНУЖНЫМ? Ненужным НАМ?
Звонкоголосая моя Мортилия. Золотой колобок мой, что стремится коснуться солнца, а спотыкается, ковыляя в траве. Не ходи туда, говорунья моя ненаглядная, упадешь в бассейн. Ухватись за мой палец, давай пошагаем рядом, вот так как папа с дочкой. Рядом с тобой я становлюсь совсем другим, выпячиваю грудь, будто весь мир ухватился за мой палец, будто все будущее я веду за руку – и благословляю Фонд: ведь если бы меня тогда не вышвырнули, тебя бы не было. Все здесь принадлежит Фонду, все, что ты видишь вокруг, одна ты моя, Мортилия. Хватит плакать о маме, она занята. Я не могу тебя накормить, я неловок, но я так люблю тебя, даже представить трудно! Эх, дурачок ты мой, тебе этого еще не понять.