Агент сыскной полиции

Алексей пожал плечами:
– Ей-богу, Федор Михайлович, я бы и рад, но она меня на дух не выносит!
– Вот несносная девка, – покачал головой Тартищев, – и чем ты ей помешал?..
Они миновали купеческое кладбище, затем горбатый мостик, под которым тихо журчала незаметная в кустах ольховника речка, и поднялись на высокий берег оврага. С него хорошо виден весь Североеланск, окруженный лесистыми сопками с причудливыми скальными останцами на вершинах. Редкие огоньки на земле кажутся совсем тусклыми на фоне звездного неба, раскинувшего огромный свой шатер над притихшей тайгой, над городом, над рекой, молчаливо несущей свои воды за горизонт. Не один день пройдет, прежде чем примет их в свои объятия холодное северное море...
В траве мерно стрекотали цикады, где-то далеко лаяли собаки, большая ночная птица беззвучно пронеслась над их головами и исчезла среди деревьев.
Тартищев полной грудью вдохнул воздух, настоянный на горьковатом запахе тополиной листвы, медовой – донника и пряной – розовато-белой кашки, распустившейся вдоль обочины, и неожиданно сказал:
– Знаешь, Алеша, самое печальное в нашей службе то, что очень быстро привыкаешь видеть мир в сером цвете, во всей его неприглядности и убогости. Я вот смотрю на эти звезды и не замечаю их, и запахи не чувствую, и в тайге не помню, когда в последний раз бывал. На охоту и то удается вырваться по великому счастью, если исправник или губернатор прикажут сопровождать их. Да разве это охота? – Он махнул сердито рукой. – Маета одна, никакой радости! – Подняв указательный палец, он нравоучительно потряс им в воздухе. – Служба наша, Алеша, не терпит мирских соблазнов. А чрезмерная нежность к семье или слабость к женщине отвлекают от служебных дел, сеют смуту в душе и ничего, кроме вреда, не приносят.
Алексей решил промолчать, тем более что тирады эти больше походили на оправдание, чем на совет. И подумал вдруг, что Тартищеву как раз и не хватает той теплоты и участия, самой простой заботы и внимания, в которых нуждается всякий человек, и даже такой, как он, – жесткий и упрямый начальник Североеланского уголовного сыска...
Наконец они вышли на Тагарскую и остановились у парадного подъезда. Навстречу им шагнул городовой. Тартищев протянул ему бумагу – разрешение окружного прокурора на дополнительный осмотр квартиры, в которой произошло убийство. И уже через десять минут они стояли посреди комнаты, в которой ровно ничего не изменилось с последнего их пребывания здесь, разве только слой пыли появился, затянувший все плотным бархатистым покрывалом.
– Что будем искать? – деловито справился Тартищев и огляделся по сторонам. – Думаю, что в сундуке рыться не имеет смысла, все документы и ценности из него изъяты и описаны, книги все пересмотрены, одежда прощупана агентами охранки и жандармами. Тогда нам остается, Алеша, искать что-то и где-то, где никто это что – то, в данном случае браслет, даже и не подумал искать...
Алексей достал копию описи, после долгих споров и пререканий предоставленную им во временное пользование охранным отделением, и пробежал ее глазами.
– В списке вещей нет никаких браслетов. Это ведь скорее женское украшение, хотя на Востоке их, бывает, носят и мужчины.
– Ольховского не браслеты волновали прежде всего, а бумаги, которые хранились у князя. Без всякого сомнения, Дильмац был у него в Б-2, [40] как все иностранцы, что слетаются в Сибирь, как мухи на патоку, – произнес ворчливо Тартищев и протянул руку. – Дай сюда опись, я посмотрю, что к чему, а ты порыскай по квартире, авось что-нибудь и углядишь молодым своим взором.
Алексей медленно обошел по периметру каждую из трех комнат, спальню, умывальную и кабинет, заглянул под подоконники, простукал их на предмет обнаружения тайников, потом тоже самое проделал со столешницами, умывальником, ванной, залез под кровать и исследовал досконально пружинный матрац, спинки, подушки, тщательно прощупал одеяло, заглянул под ковер и на коленях прополз по всему полу, пробуя каждую плашку паркета, не поддастся ли нажиму, не откроет ли секретную нишу, где прячется нечто, что могло бы помочь им раскрыть тайну убийства путешественника и возможного австрийского шпиона Отто Людвига фон Дильмаца.
– Ну надо же, – неожиданно сказал Тартищев и ткнул пальцем в одну из строчек описи, – и здесь тоже посуда белого металла! – Он посмотрел на Алексея и улыбнулся неожиданно открытой, почти мальчишеской улыбкой. – Знаешь, лет тридцать назад пришлось мне впервые в жизни подобную опись делать. Умер богатейший в наших местах купец, оставил кучу добра, а из наследников – один сын, да и тот где-то по заграницам прохлаждается. Я все тщательно осмотрел и аккуратно переписал. Приношу опись ближнему своему начальству, тот читает, глаза у него лезут на лоб, и он принимается меня бранить на чем свет стоит:
«Что это за нововведения? Что это за безобразная опись? Откуда у него могли найтись дорогие меха, золотые и серебряные вещи, восточные редкости, наконец?» Я опешил, понять ничего не могу, спешу оправдаться. «Так он же богач, – говорю. – У него этого добра полные сундуки!» «А это не наше дело, что богач! – взъярился мой начальник и аж позеленел от того, что я осмелился ему перечить. – Они могут быть богатыми, но скрягами, каких свет не видывал. Едят медными ложками, носят железные цепочки и перстни с фальшивыми камнями». «Но на всех металлических вещах стоит проба, – доказываю я свою правоту». А он от моей тупости еще больше беленится. «А вы уверены, что пробы не фальшивые? Наш брат полицейский ни в чем не должен быть уверен. А если ложки, по ошибке вами указанные, как золотые или серебряные, на самом деле окажутся медными? Что станете делать? Что написано пером, то не вырубишь топором. – И приказывает: – Пока бумага не подписана понятыми, немедленно перепишите ее с учетом сделанных мной замечаний». Потом увидел, что я в растерянности, и говорит так задушевно, словно и не вытрясал из меня душу за минуту до этого: «Ладно, я, как старый опытный служака, помогу вам исправить ошибки в описи. Вот смотрите, у вас записано: „Иконы в золотых ризах“. Пишите: „в позолоченных“. Серебряный чайный сервиз? Не пойдет. Записываем „белого металла, похожего на серебро“. „Да что там похожего, настоящее серебро“, – пытаюсь я протестовать, но он одаривает меня ледяным взглядом и уже сквозь зубы продолжает: „Уж не воображаете ли вы себя чиновником пробирной палаты, юноша? Откуда у вас такие познания? Вы говорите 'серебро', а я утверждаю, что это медь, начищенная до блеска. Вон смотрите, желтизна так и прет“. – Он замечает, что я открываю рот, и сердито обрывает меня: – „И не спорьте со мной, я третий десяток лет в полиции служу и повидал подобного 'серебра' столько, что вам и не снилось“. „Ладно, белого металла“, – соглашаюсь я и читаю дальше. – „Шейная цепь для часов червонного золота“. Начальник мой аж подскакивает на месте от негодования. „Что еще за глупость? Почем вы знаете, что червонного, а не пикового, из которого пики для казаков куют?“ „Так проба же!“ – опять лезу я со своими познаниями. „Вздор!“ – машет он на меня руками. – „Я вам таких проб с десяток наставлю и на медь, и на олово. Пишите: 'Шейная цепочка из дешевого металла, позолоченная'“. Я записываю, а он уже обращает внимание на следующую запись. „Камчатский бобер. Что это такое?“ „Мех...“ „Я сам знаю, что мех, а не ананас. Но как вы узнали, что бобер камчатский?“ „Но это ж сразу видно?“ „Ах, видно! Вы что на Камчатке бывали, лично с этим бобром за ручку здоровались?“ „Да нет, я...“ „А на нет, мил сударь, и суда нет. Может, этот бобер родня вон той дворовой собаке, за которой дворник гоняется. Короче, пишите: 'Потертый, линялый мех, по старости неузнаваемый'.“...» Вот так все и переписали... – Тартищев вытер слезящиеся от смеха глаза и уже серьезно произнес: – Так что не верь, Алеша, ни одной бумаге, если собственноручно ее не написал.
– А как же наследники? – Алексей тоже перестал смеяться и с недоумением посмотрел на Федора Михайловича. – Неужели они ничего не заметили?