Город чудес

Меж тем в Барселоне хунта, возглавляемая Риусом-и-Таулетом, не дремала. «Ответим Мадриду конкретными делами» – похоже, таков был лозунг. Проекты зданий, памятников, сооружений, служебных и хозяйственных построек для будущей выставки уже были заказаны, утверждены, и строительство приобрело такой размах, что существовавших на тот момент фондов хватило бы ненадолго. Когда в Сьюдаделе все было перевернуто вверх дном, пригласили журналистов. Для стимула им закатили неслыханный банкет, меню которого свидетельствовало о космополитических наклонностях хозяев: Potage: Bisque d'йcrevises а l'amйricaine. – Relиves: Loup а la genevois. – Entrйes: Poulardes de Mans а la Toulouse, tronches de filet a la Godard. – Legumes: Petit pois au berre. – Rots: Perdreaux jeunes sur crus-tades, galantines de dindes trufйes. – Entremets: Bisquits Martin decorйs. – Ananas et Goteauv. – Dessert assorti. – Vinos: Oporto, Chвteau Iquem, Bordeaux y Champagne Ch. Митт [22]. Кульминацией банкета стала прозвучавшая в заключительных речах окончательная дата открытия Всемирной выставки (весна 1887 года); в прессе появились многочисленные хвалебные статьи по поводу ожидаемого события. Были изготовлены и вывешены на всех железнодорожных вокзалах Европы рекламные щиты и плакаты; крупные испанские корпорации и объединения разослали приглашения в соответствующие иностранные компании, подстегивая их к участию в мероприятии, и были объявлены, по уже установившейся традиции, многочисленные литературные конкурсы. Потенциальные участники отвечали прохладно, но не отказывались. К концу 1886 года в прессе были оглашены имена лиц, получивших концессии на обслуживание гостей. Концессия на установку и эксплуатацию ватерклозетов была передана целиком и полностью, на известных условиях, сеньору Фращедасу-и-Флориту. Этот ловкий толковый делец намеревается оборудовать в подконтрольных ему заведениях туалетные комнаты, снабдив их всеми необходимыми принадлежностями: бельем, мылом, парфюмерией. К туалетам планируется пристроить дополнительное помещение для чистки обуви, а также выделить целый штат, разумеется, в разумных пределах, прислуги и посыльных, чтобы выполнять мелкие поручения и отсылать по домашнему адресу товары, приобретенные на выставке. Наши поздравления сеньору Фращедасу-и-Флориту с тем, что, понимая всю выгодность данного бизнеса, он успел закрепить его за собой, не отдав на откуп иностранцам. Последнее обстоятельство, видимо, добило министра развития, и тот сдался. Это был плотный мужчина буйного нрава со звероподобным лицом. За спиной его прозвали Африканцем», хотя он никогда не был в Африке и не имел к этому континенту никакого отношения. Прозвище он заслужил своим характером и поведением, но прекрасно зная, как его за глаза называли сослуживцы, не обижался и для пущей свирепости носил в носу кольцо, нимало этим не смущаясь. Он принял двух делегатов Совета с необычайной холодностью, однако время, хотя они сами того не подозревали, сыграло им на руку: министр был потрясен их видом. Бесконечные часы ожидания, пережитые страдания и издевательства состарили их до неузнаваемости; в довершение всего совместное проживание и вынужденное круглосуточное общение сделали их как две капли воды похожими друг на друга, а обоих вместе – на того золотушного отшельника с картины неизвестного художника из мастерской Сурбарана, с которым они провели столько месяцев один на один. Увидев их, министр внезапно почувствовал страшную усталость от бремени той огромной ответственности, что падала на его плечи. Аудиенция, задуманная как битва титанов, обернулась вялым, полным меланхолических вздохов разговором.
 
4
Территория парка Сьюдаделы была огорожена забором, оберегавшим строительство выставки от любопытных глаз. Но в нем тут же понаделали дыр. К тому же безостановочное и бесконтрольное перемещение людей и машин создавало толчею и пробки в воротах, так что проникнуть на стройку было парой пустяков. Онофре сунул пять брошюр себе под рубашку, остальные спрятал между двумя гранитными глыбами рядом со стеной, прилегавшей к железной дороге, и пролез через дыру в заборе. И только теперь, увидев это столпотворение, он понял непомерную трудность своей задачи. За исключением работы в поле и дома, выполняемой от случая к случаю, только чтобы помочь матери, ему не приходилось заниматься ничем другим, а потому он понятия не имел, насколько тяжелым делом было непосредственное общение с себе подобными. «Ну и влип же я! От кур, вот так сразу, перейти к подпольной борьбе за дело революции. Да теперь уж все одно: что кур кормить маисовыми зернами, что людей – революционными баснями», – успокаивал он себя. Ободренный философским подходом к делу, он приблизился к группе плотников, которые вколачивали деревянные брусья в каркас будущего павильона. Чтобы привлечь к себе их внимание, он издал ртом систему звуков, означающих приблизительно следующее:
– Эй! Эй, там, привет! Дай вам Господь здоровья и хорошей погоды!
Наконец один из плотников краем глаза заметил его присутствие и, чуть сдвинув брови, вопросительно кивнул в его сторону.
– У меня с собой брошюры, очень интересные! – крикнул Онофре, доставая из-за пазухи одну и помахивая ею в воздухе.
– Что-что? – прокричал в ответ плотник.
В этот момент он изо всей силы бил кувалдой и то ли из-за грохота, то ли оттого, что когда-то оглох уже навсегда, не расслышал слов Онофре. Тот попытался повторить фразу, но не смог: прямо на него катили ломовые дроги, запряженные мулами, – он еле увернулся. Погонщик щелкнул в воздухе кнутом и, резко натянув поводья, откинулся назад и уперся пятками в днище.
– Дорогу! Посторонись! – завопил он. На телеге были навалены строительные отходы, поднимавшие при каждом толчке тучи серой пыли. Колеса, издавая жалобный металлический скрежет, спотыкались о камни и застревали в выбоинах. – Пошел, рья-рья! – кричал возница.
Онофре решил убраться подальше. Он было подумал выбросить брошюры в мусорную яму и сказать Пабло, что все распределил, но вовремя удержался: а вдруг анархисты установили за ним слежку, по крайней мере в первые дни?
– Что у тебя здесь, парень? – позвал его какой-то дядька.
Онофре подошел к группе каменщиков, которые, сбившись в кучку, отдыхали, перекуривая за разговорами. Один из них стоял на страже. Если в пределах видимости появлялся бригадир, он издавал предупреждающий свист, и каменщики поспешно возвращались к работе. Эта маленькая хитрость в дальнейшем послужила темой для сочинения частушки.
– Я в смысле того, что, может, вы захотите поучаствовать в революции, – неуверенно пробормотал Онофре, протягивая брошюру.
Каменщик смял ее в комок и закинул на груду щебня.
– Ты что, малец! Это не по нашей части: мы и читать-то толком не умеем, и вообще. Что ты там толкуешь про какую-то революцию? Это слишком серьезно. Шел бы отсюда, пока тебя не увидел бригадир.
Встревоженный словами каменщика, Онофре внимательно осмотрелся. Вскоре он быстро научился распознавать бригадиров по их повадке раздавать налево и направо команды. И еще он понял, что их больше волнует четкое исполнение собственных указаний, чем возможные идеологические отклонения в настрое рабочих. «В любом случае надо тут все разнюхать», – сказал он себе. Бригадиры отвечали за определенные участки стройки; их было много, и каждый действовал в соответствии со своим характером и типом выполняемой работы. По территории расхаживали еще какие-то люди в кепках, защитных очках и длинных плащах-пыльниках. Они инспектировали ход работ, озабоченно прикладывали ко всему вары и теодолиты и сверяли результаты с чертежами. Потом инструктировали бригадиров, а те слушали их с подобострастным вниманием, давая понять кивками головы: все, мол, идет как надо. «Не беспокойтесь, все будет сделано в лучшем виде», – будто говорили они, и казалось, что они при этом кланяются, – все до последней мелочи». Эти важные сеньоры были архитекторами, инженерами и их помощниками. На них лежала ответственность за координацию работ. Однако несмотря на эти эпизодические набеги, надзор велся вяло и каждая бригада работала на свой страх и риск независимо от остальных. Одни сооружали леса, другие их тут же разбирали, кто-то копал ямы, и немедленно на смену являлись люди, которые их закапывали, бригада каменщиков клала кирпичи, а другая демонтировала уже сооруженные стены. Одни приказы отменяли другие, и все это на фоне жуткой неразберихи: громких криков, пронзительных свистков, дикого ржания лошадей, протяжного мычания мулов, скрежета железных конструкций, грохота сваливаемых камней, скрипа распиливаемых досок и звонкого стука инструментов, словно в одном месте и в одно время собрались все сумасшедшие этого края, чтобы дать волю своему безумию. И уже никто и ничто в мире не смогло бы остановить строительство с его безудержно нарастающим ритмом. Людских и технических ресурсов вполне хватало: на тот период в распоряжении города имелись 50 архитекторов и 146 прорабов, к чьим услугам было несколько сотен железоплавильных печей, литейные заводы, лесопилки и металлургические цеха. Благодаря безработице и экономическому спаду рабочая сила тоже была в избытке. Чего сильно не хватало, так это средств для оплаты труда стольких людей и поставщиков сырья. Одна сатирическая газета пригвоздила по этому поводу центральную власть к позорному столбу, выдав такие строки: Мадрид сидит на денежном мешке, намертво вцепившись зубами в его завязки; эта эпиграмма, совершенно в духе того времени, высмеивала одержимую скаредность правительства. «Плохо дело, – подвел для себя итог Риус-и-Таулет, пожав плечами, – но есть другое решение проблемы – никому и ни за что не платить». Неуклонно следуя этому принципу, муниципалитет наделал гигантское количество долгов. «Я чувствую себя настоящим алькальдом только в двух случаях: когда выбиваю деньги и когда трачу их без оглядки». Те, кто сменил его на посту, успешно взяли на вооружение этот девиз. Но Онофре Боувилу все это пока мало заботило. Бродя по огромной территории и пытаясь привыкнуть к ее размерам, он пережил несколько потрясений. Самое большое – неожиданное появление жандармерии, о которой он слышал столько страшных вещей. Однако когда первый испуг прошел, он подумал, что на фоне колоссальной неразберихи интерес жандармов будет в основном сосредоточен на скандалах, случаях хулиганства, бунтах и больших общественных беспорядках и, возможно, присутствие его скромной персоны не привлечет их внимание, конечно, в том случае, если он будет действовать осмотрительно. Успокоенный, он вернулся к своему занятию, но близился конец рабочего дня, а ему так и не удалось пристроить ни одной брошюры. Вконец измученный, покрытый с головы до ног пылью, голодный, потому что с утра у него маковой росинки во рту не было, он вытащил припрятанный сверток с брошюрами и пешком возвратился в пансион. «Виданное ли дело! Я – и вдруг оказался не способен всунуть человеку какую-то паршивую бумажку? – спрашивал он себя с досадой по дороге домой. – Нет уж, дудки! Я с этим ни за что не смирюсь, – мысленно отвечал он на свои сомнения. – Хотя, понятное дело, все оказалось гораздо сложнее. И вообще, прежде чем что-нибудь предпринять, надо перво-наперво прощупать почву под ногами, хорошенько изучить обстановку. Конечно, мне еще многому нужно научиться, но быстро, – с жаром убеждал он себя. – Времени на раскачку нет. Правда, я еще слишком мал, но чтобы занять достойное положение и стать богатым, надо начинать прокладывать дорогу именно сейчас, потом будет поздно», – продолжал он свои размышления. Богатство было целью и смыслом его жизни. Когда отец эмигрировал на Кубу, им с матерью пришлось туго. Они во всем себе отказывали, часто голодали, а зимой переживали еще и пытку холодом. Однако с тех пор как Онофре себя помнил, он переносил эти испытания с убеждением, что придет день и вернется отец, с ног до головы обвешанный золотом. Тогда наступит благоденствие, которому не будет конца. Мать ни словом ни делом не поощряла его фантазий, но и не пыталась разубедить сына: она просто не разговаривала с ним на эту тему. Оттого-то он и продолжал выдумывать всякие небылицы, какие только приходили в голову, никогда не задаваясь вопросом, почему отец, если ему на самом деле удалось разбогатеть, не присылал денежных переводов, хотя бы изредка, от случая к случаю, почему позволял им с матерью жить в нищете, тогда как сам купался в роскоши. Мальчик с детской непосредственностью делился своими мыслями с посторонними, но их реакция была для него чересчур болезненной, и он вообще перестал разговаривать об отце. Теперь и мать, и сын – оба упорно обходили эту тему молчанием. Так год за годом текла жизнь, пока в один прекрасный день дядюшка Тонет не сообщил им, что Жоан Боувила действительно возвращается с Кубы, и возвращается разбогатевшим. Никто толком не знал, каким ветром надуло эту новость в уши возницы. Многие ставили под сомнение ее правдоподобность, однако вынуждены были изменить свое мнение, когда через несколько дней двуколка доставила Жоана Боувилу в поселок, целого и невредимого. Десять лет назад эта же двуколка отвезла его в Бассору, на железнодорожную станцию, а уже оттуда он направился в Барселону и сел на пароход. Сейчас она везла его обратно. Все жители столпились возле церкви посмотреть на возвращение блудного сына; люди стояли неподвижно и не спускали глаз с холма, откуда, петляя по дубовой роще, шла под уклон дорога. Приходский служка стоял наготове и ждал лишь сигнала священника, чтобы начать раскачивать церковный колокол. Когда двуколка показалась за поворотом, Онофре был единственным, кто не сразу узнал отца. Остальные селяне тут же поняли: это он, несмотря на то, что за десятилетие тропический климат и превратности судьбы сильно изменили его внешность. На нем были белый костюм из льняной ткани, искрившийся в лучах осеннего солнца, словно мраморная крошка, и широкополая панама. На коленях он держал квадратный пакет, завернутый в цветной платок.