Город чудес

– Сикарт, во имя твоей матери, не убивай меня – я еще так молод, и посмотри – у меня нет оружия!
Сикарт заколебался всего на пару секунд, но они стали последними в его жизни. Из темноты к нему метнулась огромная тень – кто-то бросился на него сверху и в мгновение ока свернул ему шею. Из носа и рта убитого обильно полилась кровь. Все произошло так быстро, что у Сикарта не было времени вынуть пистолет из кармана и тем более пустить его в ход, точно так же, как его не оказалось у императрицы несколько лет спустя. Сикарта убил Эфрен Кастелс, великан из Калельи, которого Онофре все эти месяцы тщательно скрывал даже от своего непосредственного окружения. Наконец наступил момент прибегнуть к его помощи, и теперь безжизненное тело Сикарта лежало распростертым перед самым алтарем. Безусловно, они совершили страшное кощунство, однако сделанного не воротишь. Не тратя времени на раскаяние, Онофре и Эфрен в несколько огромных скачков преодолели пространство центрального нефа, закрыли двери и опустили засов. Люди Сикарта, охранявшие вход в церковь, заподозрили что-то неладное и стали ломиться в дверь, но не смогли войти.
Меж тем трое других отправились на площадь Дель-Рей. По дороге они догнали Боища и доложили ему о происходящем: дверь в церковь наглухо задраена, а Сикарт почему-то не выходит. Боищ слушал новости краем уха: вот уже некоторое время он действительно жаждал захватить власть, и предположение о том, что Сикарта заманили в ловушку и он пал жертвой вероломства, ничуть не печалила его. Ослепленный честолюбивым желанием пробиться во что бы то ни стало наверх, он повел своих головорезов на площадь. Они пришли туда беспорядочной толпой, не приняв никаких мер предосторожности, чего наверняка не произошло бы, если бы во главе демарша стоял Сикарт. Боищ слишком поздно понял опрометчивость своего поведения: площадь была пустынна, банда Одона Мостасы точно испарилась. Люди Боища повернулись к нему лицом. «Что мы тут делаем?» – казалось, спрашивали они. Он, не видя перед собой врага, растерялся. В этот момент с соседних крыш на них обрушился шквальный огонь, поднялась беспорядочная пальба, и завязался бой, продолжавшийся около двух часов. Несмотря на большую численность, люди Боища были буквально изрешечены пулями и несли большие потери. Их погубила дисциплина, привычка подчиняться приказам: когда исчез Сикарт, а Боищ дискредитировал себя своим поведением – кстати, он был убит одним из первых, – никто не знал, как действовать, люди же Одона Мостасы, напротив, среди всего этого хаоса чувствовали себя как рыбы в воде – для них это была привычная среда обитания. Наконец остатки банды Боища побросали оружие и разбежались кто куда. Одон Мостаса намеренно позволил им уйти; ему было трудно перегруппировать свои силы для преследования.
Алещандре Каналс-и-Формига ничего не ведал о том позорном разгроме, который нанес ощутимый, если не сказать сокрушительный, удар по его империи. Он пребывал в благостном настроении: от него только что ушла массажистка, его камердинер помогал ему завязывать галстук; сквозь окно щедрым потоком лились солнечные лучи, а осознание того, что его сын находится в Париже в полной безопасности и что этим ловким маневром ему вдобавок удалось избавиться от сварливой жены, не больно-то к нему благоволившей, наполняло его еще большей радостью. В этот момент ему доложили о новом визите таинственной незнакомки. Дон Алещандре принял ее почти сразу, разве только замешкавшись на минуту, чтобы подушить бороду. На этот раз он был смелее и даже позволил себе обвить талию незнакомки рукой, пока любезно провожал ее к дивану с двумя креслами, обитыми бархатом цвета спелой черешни. Женщина словно нехотя уклонялась от этих поползновений и все время посматривала в окно. В разговоре она была рассеянна, отвечала невпопад. Через некоторое время, когда Алещандре удалось наконец крепко обхватить ее обеими руками, незнакомка увидела яркий луч света, вспыхнувший на ближайшей крыше. Онофре Боувила и Эфрен Кастелс подавали ей сигналы ручным зеркальцем, в котором отражалось солнце, как бы говоря: все кончилось благополучно, пора приступать к действиям. Чтобы ничто не стесняло ее движений, женщина быстро сняла вуаль, рывком сдернула шляпу и парик. Дон Алещандре Каналс-и-Формига от удивления раскрыл рот, а она быстро вынула из глубоких недр подкладной груди кинжал и на мгновение закрыла глаза.
– Господи, прости мне мои деяния, – услышал дон Алещандре и замертво упал на диван.
Но прежде в его мозгу промелькнула мысль о сыне: «Хорошо, что я спрятал его в надежном месте». О себе он подумал весьма саркастически: «А я-то хорош! Тоже мне соблазнитель!» Мнимая женщина была не кем иным, как сеньором Браулио, бывшим хозяином Онофре Боувилы. Тот разыскал его в квартале Карбонера и извлек оттуда исключительно для выполнения черной работы. Сеньор Браулио не вылезал из трущоб, пытаясь утопить свою тоску в наркотиках и позволяя избивать себя жалким педерастам, которые не желали слыть таковыми и изображали из себя мачо – настоящих мужчин, – а для вящего подтверждения мужественности на все лады издевались над трансвеститами. После вторичного ареста по доносу Дельфины его обвинили в принадлежности к анархистскому кружку, но почти сразу выпустили на свободу, поскольку ему не представляло труда доказать свою невиновность и убедить полицию и следователя в том, что его прегрешения носили совершенно иной характер. Освободившись, он было занялся благоустройством пансиона, однако не смог – настолько гнетущей была сложившаяся вокруг него обстановка: жена умерла в больнице, над Дельфиной и ее сообщниками вот-вот должен был состояться суд, им грозили либо смертный приговор, либо пожизненная каторга. «Я больше никогда не увижу дочь», – говорил себе сеньор Браулио. В его отсутствие никто из постояльцев не позаботился о поддержании порядка: повсюду накопилась пыль, на кухне стоял отвратительный запах гниющих остатков еды. Он попытался привести все в более или менее божеский вид, но у него ослабла воля к жизни и совершенно не было сил. Тогда с помощью мосена Бисансио и цирюльника он поместил в газетах объявления, и тут же нашелся человек, пожелавший купить заведение. С деньгами, добытыми от продажи, сеньор Браулио погрузился в пучину порока и деградировал до такой степени, что вскоре почувствовал на своем изможденном лице дыхание смерти, которая кружила где-то рядом и настойчиво звала его за собой. Хотя сеньор Браулио пришел в Карбонеру именно за смертью, теперь, заглянув ей прямо в глаза, он испугался. Однажды ночью, выходя из очередного вертепа, он нос к носу столкнулся с Онофре Боувилой и в порыве отчаяния бросился ему на шею:
– Помоги мне, – умолял он, – не бросай меня здесь умирать.
Онофре сказал:
– Пойдемте со мной, сеньор Браулио, все уже позади.
С тех пор сеньор Браулио безоговорочно выполнял все его приказы, нимало не интересуясь, хороши они или дурны. Он торопливо скинул маскарадный наряд и засунул его за диван, где лежал убитый им человек. Затем в нижнем белье подошел к окну и зеркальцем пудреницы послал солнечный зайчик на крышу, извещая Онофре Боувилу и Эфрена Кастелса о результатах своего вмешательства в ход событий. Когда Онофре объяснял ему, как надо действовать, он особенно настаивал на том, чтобы сеньор Браулио не забыл закрыть дверь на ключ и не открывал ее никому до тех пор, пока он не придет за ним сам. А теперь, услышав топот бегущих со всех ног людей и крики в коридоре, сеньор Браулио с ужасом увидел, что в нервной суматохе напрочь забыл выполнить указание своего новоиспеченного патрона. На выручку к дону Алещандре спешила его охрана. Кто-то дернул дверь, и сеньор Браулио чуть не хлопнулся в обморок, однако ничего не произошло. По злой иронии судьбы дон Алещандре собственной рукой запер дверь на ключ, дабы помешать предмету своей страсти ускользнуть от его настойчивых ухаживаний, и таким образом перед смертью позаботился о спасении жизни своего убийцы. Увидев закрытую дверь, сеньор Браулио отреагировал довольно странно: «Все одним миром мазаны, вокруг одни грязные свиньи». От долгого нахождения в обществе своей жертвы его нервы накалились до предела. Онофре Боувила и Эфрен Кастелс нашли его на грани самоубийства: он хотел выброситься в окно, для чего привязал к шее тяжелую бронзовую вазу, чтобы умереть наверняка, если вдруг расстояние от окна до земли не окажется достаточным, объяснял он потом. Перед уходом Онофре и Эфрен Кастелс обыскали кабинет дона Алещандре Каналса-и-Формиги и прихватили с собой все его документы.