Выстрел в чепчик

Роза, как ни странно, удивилась.
— Ты что, и в самом деле плакала? — уже спокойно спросила она. — Значит, не преувеличил Евгений?
— Нет у него такой привычки, — отрезала я. — Он все преуменьшает: я не плакала, я исступленно рыдала.
У меня не душа, а разверзнутая рана после беседы с Марусей. Она же как с цепи сорвалась.
— Сонечка, ты не должна на нее сейчас обращать внимание, — принялась увещевать меня Роза. — У нее абулия с признаками аггравации  [1] на фоне тяжелейшей агипногнозии  [2], это я тебе как гинеколог говорю.
Услышав это, я взбесилась.
— Ты на меня терминами не дави, — закричала я, — термины я и сама знаю. Абстиненция  [3] у нее на почве злостной гамомании  [4], помноженной на истерическую изолофобию  [5], с тяжелыми признаками булимии  [6], отягощенной неизлечимой вербоманией  [7].
— Есть немного и это, — вынуждена была признать Роза, — что картину усугубляет. К ней надо с пониманием, с теплом и лаской. Ее надо успокоить.
— Я уже поняла, что ее жутко успокаивает, когда я выслушиваю гадости, но мне-то это зачем?
— Ну хорошо, обещала не говорить, но скажу, — не выдержала Роза. — Знаешь, зачем она мне позвонила?
— Чтобы нажаловаться на меня, — без тени сомнений ответила я.
— А вот и нет, она в истерике от того, что вы поругались.
— Здесь мы похожи: я тоже в истерике, но от того, что ты заставляешь меня ехать к ней.
— Я не заставляю, я заклинаю, — явно страдая, взмолилась Роза. — Мы потеряем Марусю.
— Невелика потеря. Роза, я люблю тебя, ты знаешь, но к Марусе меня больше не тащи. Ты с ней раньше дружбу начала, вот у тебя и обязанностей больше.
— Как это раньше? — возмутилась Роза. — Вы уже год в младшую группу ходили, когда я пришла. Ты что, забыла, мы познакомились в средней.
— Да что ты врешь, — пристыдила я Розу. — Разве в средней группе на горшки ходят? Я же тебя впервые увидела сидящей на горшке. Хотя, — вспомнила я, — Маруся на горшок ходила и в средней группе, и в старшей группе, когда все нормальные дети уже давно нужду по-взрослому справляли. Она с детского садика была инфантильной, такой и осталась. Помнишь, как мы дразнили ее? Маруся-серуся. Не удивлюсь, если она и сейчас втихарцах от всех нас до сих пор ходит на горшок, несчастная дебилка.
— Поэтому поезжай к ней, успокой, да заодно и помиритесь, а я спокойно отправлюсь к Баркасову. Я вам оттуда позвоню.
— Ну, не знаю, — ответила я, не представляя, как на это дело посмотрят мои ноги.
Вряд ли они понесут меня к Марусе.
— Зато я знаю, — рассердилась Роза. — У Маруси беда, не время ругаться и втыкать друг в друга копья.
Даже фашисты были способны на перемирие. Мы решили установить дежурство, завтра буду с Марусей я, послезавтра Тося, потом Юля, Лена, Лариса…
— А начать решили с меня. Благодарю за оказанную честь. Я поеду, но, если с ней сопьюсь, лечить меня будете тоже по очереди.
 
Глава 30
И я поехала, а куда было деваться, раз очередь установили?
"Надеюсь, остальным достанется от Маруси не меньше, чем мне, — успокаивала себя я. — Не на мне же только пятна, у Тоси их гораздо больше, Юле тоже недостатков хватает, и у Ларисы есть что обсудить.
Даже у Розы найдется, хоть она и идеал".
В общем, по мере приближения к Марусе настроение мое улучшалось, а к ее дому подъезжала я уже в совсем хорошем настроении. Я живо представляла, что она будет высказывать, к примеру, Тосе в пароксизме своей болезни. Вот бы послушать.
«Надеюсь, Маруся запомнит, а потом расскажет мне», — успокоила себя я, утапливая кнопку звонка.
Дверь открылась мгновенно, зареванная Маруся выскочила и тут же попыталась положить свою голову на мою грудь. Это оказалось невозможно по чисто физическим причинам. Маруся мгновенно перестроилась и сделала все наоборот: мою голову прижала к своей груди и завопила:
— Я люблю тебя, старушка!
Ну инфантильная, что с нее возьмешь? Да еще и фильмов американских насмотрелась, где все герои, как идиоты, то и дело признаются друг другу в любви.
Для русского человека это дело немыслимое, последнее, если можно так выразиться, дело. Русский человек если любит, то и признаваться не надо, и без того видно. Что я, не вижу, что Маруська любит меня? По всем признакам знаю, так зачем о том орать, что и так очевидно? Американка она наша.
К любви русский человек относится очень серьезно, потому и мало о ней говорит. Думаю, оттого русский человек нерелигиозен, что очень уж сексуален, похлеще грузинов, французов и итальянцев всех, вместе взятых. Те только с виду такие крутые, хорохорятся, потому что знают — внутри пшик. А русский мужик грешен. Он даже господа всуе помянет, а любовь — никогда. Потому что с этим у него полный порядок: если что где подвернется — не упустит и без лишних слов. И женщины наши сразу все понимают, схватывают на лету. Мужик только на бабу посмотрит, а она уже все понимает и даже знает когда. Обстоятельства ее не интересуют — речь же идет о любви.
Но вернемся к Марусе. Я видела, что права Роза.
Во-первых, Маруся схуднула. Это даже стало заметно.
Во-вторых, ее тугие розовые щеки пожелтели и обвисли, но это бы еще ничего, это мне даже приятно, а вот то, что у Маруси потухли глаза, — настораживало. Не могу я видеть у Маруси таких глаз — старых и усталых.
Да, забыла главное сказать — Маруся была трезва, причем настолько, что даже без запаха перегара, чего в последний месяц с ней не бывало. Все время, бедняжка, старалась держать себя в тонусе.
— Старушка, — закатывая глаза, проревела она, — умираю.
— Что, совсем? — насторожилась я.
— А че мелочиться, — со всей серьезностью ответила Маруся. — Я прямо вся на тот свет отхожу, причем живьем. Видишь?
— Вижу, — подтвердила я. — А что же ты раньше-то молчала? Зачем до крайности себя довела?
В глазах Маруси мгновенно загорелся огонь негодования.
«Ну пускай хоть такой горит, чем никакой», — удовлетворенно подумала я, радуясь, что не зря приехала, оживила-таки нашу Марусю.
— Ты как тот еврей, — возмутилась она. — Всю дорогу жалуюсь, а ты спрашиваешь, почему я молчала.
Еще скажи, мол, знала, что тебе плохо, да не знала, что так плохо, тогда уж точно как в анекдоте будет.
— Но оно так и есть, — ответила я. — Очень жизненный анекдот. Ты всегда жалуешься, вот я и не обращала внимания. Знай я, что так тебе плохо — аж уходить собралась, — давно приняла бы меры.
Маруся мгновенно оживилась:
— Какие меры?
— Сама к Ване твоему пошла бы. Уж с ним поговорила бы по-мужски, — и для убедительности я потрясла кулаком.
— Ой, я прямо вся не могу, — дрожащим голосом призналась Маруся. — А что же мешает тебе пойти сейчас? Сходи, только зря все это. Он прямо всю меня забыл. Прямо весь равнодушен.
И Маруся угасла. Она легла на диван и закрыла глаза. И руки на груди сложила.
— Марусенька, — попросила я, — руки-то с груди убери.
— Мне так удобно, — прошелестела она слабым голоском.
— Нехорошо так лежать. Словно покойница.
— Я уже покойница и есть, — прошелестела она, а по щекам слезы катятся.
Сердце мое от жалости зашлось. Все простила Марусе, потому что душа у нее, как и сама Маруся, огромная, и туда помещается много и любви, и ненависти, и зависти, и осуждения. Не перечислишь всего.
«Что же это такое? — подумала я. — Минут десять я уже у нее сижу, а Маруся за это время всего каких-то двадцать фраз произнесла. Куда это годится?»
В безмолвии я посидела немного еще, глядя на уходящую из жизни Марусю, и решилась.