Черная весна

Дверь неожиданно приоткрывается, впуская громадную эпилепсоидную зверюгу с мицелием усищ. Это Джоката, голоднющий кот, здоровенная содомитская тварь темно-серой масти, с парой черных грецких орехов под несгибаемым хвостом. Он снует по комнате, как леопард, задирает заднюю лапу, как пес, мочится, как сыч.
«Через минуту выйду, — подает голос сквозь филенчатую дверь Бредтреп. — Уже натягиваю брюки».
Тут входит Эльза — Эльза из Бад-Наутейма — и ставит на каминную полку поднос с кроваво-красными рюмками. Тварь скачет и воет, носится и гнусаво вопит: к его мягкому носу, похожему на лист кувшинки, прилипло несколько крупинок кайенского перцу, к кончику носа, мягкому, как пуля дум-дум. Он мечется в диком сиамском бешенстве и его хвостовые позвонки гибче гибчайших сардин. Он когтит ковер и грызет обои, он сжимается, как пружина, и раскрывается, как цветок, он хлещет хвостом, как хлыстом, и мечет мицелий с усищ. Он с ходу впивается в сердцевину стиха Он в до мажоре и сходит с ума. У него глаза, как пуговицы на старомодной жилетке, красны; он косматый и гладкий он бурый, как арника, а после зеленый, как Нил; он труслив, прилипчив, капризен; он яростно треплет ризы.
Тут входит Анна — Анна из Ганновер-Миндена — и вносит коньяк, красный перец, абсент и бутылку уорчестерширского соуса. И за Анной входят малыши храмовые коты — Лахор, Майсур и Канпур. Они все коты, включая их мамашу. Они катаются по полу — у них ссохшиеся черепа — и зверски насилуют друг друга. И тут появляется сам поэт и спрашивает, сколько времени, хотя время — это слово, которое он вычеркнул из своего словаря, время — родной брат смерти. Смерть — глухонемая старуха, и время — родной ее брат, и теперь проходит мало времени между позывами, и время — это масло, в которое порядочный человек подмешивает спиртное, чтобы его пронесло. Время, говорит он, время, и сыплет немного кайенского перцу в коньяк. Всему свое время, хотя больше я не пользуюсь этим словом, и, говоря так, он исследует хвост Лахора, который завязался узлом, и, почесывая себе копчик, добавляет, что уборную только что отделали серебром и там вы найдете номер «Юманите».
— Вы очень красивы, — говорит он Дшилли Зайла Бей, и в этот момент дверь снова открывается и входит Джил в хламиде цвета нильской зелени.
— Правда, она красива? — обращается он к ней.
Все вдруг становится красивым, даже эта здоровенная содомитская тварь Джоката с его орехами, коричневыми, как корица, и нежными, как нифелиум.
Труби в раковину и ласкай витой ее конус! У Бреда рези внизу живота, там, где полагается болеть у его жены. Раз в месяц, с регулярностью новолуния, боль возникает и сгибает его в дугу, не помогают никакие мази. Ничего, кроме коньяка с кайенским перцем — чтобы работали мышцы желудка. «Я вам назову три слова, пока гусь переворачивается на сковородке, — говорит он: — чудной, отечный, чахоточный».
«Почему ты не садишься? — спрашивает Джил и поясняет: — Его опять прихватило».
Канпур разлегся на альбоме «24 прелюдии». «Я сыграю вам одну, быструю», — говорит Джеб и, откинув крышку маленького черного ящика, начинает: плинк, плонк, планк! «А сейчас — тремоло», — объявляет он и принимается быстро-быстро бить пальцами правой руки по белой до — мажорной клавише в середине клавиатуры, и шахматные фигурки и маникюрные принадлежности и неоплаченные счета начинают подпрыгивать и дребезжать, как пьяные «блошки» настольной игры. «Какова техника! — говорит он и глядит тусклыми глазами, опушенными инеем. — Только одно может двигаться так же быстро, как свет, и это ангелы. Одни ангелы могут передвигаться со скоростью света. Тысячу световых лет потребуется, чтобы добраться до Урана, но никто никогда не бывал там и никогда не будет. Возьмите американскую воскресную газету. Кто-нибудь обращал внимание, как читают воскресные газеты? Сперва смотрят картинки, потом страничку юмора, потом спортивную колонку, потом объявления, потом театральные новости, потом книжное обозрение, потом заголовки статей. Схватывание главного. Онтогенез-филогенез. Будь точным, и никогда не придется употреблять такие слова, как: время, смерть, мир, душа. В каждом высказывании кроется маленькая неточность, и эта неточность растет и растет, пока высказывание не потеряет смысл. Безупречна одна поэзия, давшая представление о времени. Стихотворение это паутина, которую поэт, вытягивая нить из собственного тела, ткет в соответствии с высшей математикой интуиции. Поэзия всегда права, потому что поэт начинает из сердцевины и идет во вне…» Звонит телефон.
— Пифагор был прав. Ньютон был прав… Эйнштейн прав…
— Может, ты все же возьмешь трубку? — останавливает его Джил.
— Алло! Oui, c'est le Monsieur Cronstadt. Et votre nom, s'il vous plait? [52] Бимберг? Послушайте, вы же говорите по-английски? Я тоже… Что? Да, у меня есть три квартиры — для сдачи в аренду или продажи. Что? Да, с ванной, кухней и уборной… Нет, нормальная уборная. Нет, не в коридоре — в квартире. Со стульчаком. Может быть, вы желаете отделанную серебром или золотом? Что? Нет, уборную! У меня тут человек из Мюнхена, беженец. Беженец! Гитлер! Гитлер! Compris? [53] Точно. У него на груди наколота свастика, синего цвета… Что? Нет, я серьезен. А вы? Что? Послушайте, если желаете говорить о деле, давайте обсудим вопрос о деньгах… Деньги. Наличные! Вам придется платить наличными. Что? Да, здесь дела ведутся так. Француз не доверяет чекам. На прошлой неделе меня пытались надуть на 750 франков. Да, с американским чеком. Что? Если эта не нравится, у меня есть для вас другая, с кухонным лифтом. Сейчас она в некотором беспорядке, но это можно поправить. Что? О, что-нибудь тысячу франков. С бильярдной на верхнем этаже… Что? Нет… нет… нет. Здесь такого не водится. Послушайте, мистер Бимберг, вы должны усвоить, что здесь Франция. Да, вот так… Конечно, в Риме… Послушайте, позвоните мне завтра утром, идет? Сейчас я обедаю. Обедаю. Ем. Что? Да, наличными… до свидания!
Вот так, — сказал он, вешая трубку, — делается дела в этом доме. Недурно, а? Недвижимое имущество. Вы друзья, витаете в облаках. Думаете, литература — это все Вот и на обед у вас — литература Ну а в этом доме на обед — гусь, к примеру. Да, кстати, он уже почти готов Anna! Wie geht es? Nicht fertig? Merde alors! [54] Три девушки… беженки. Не знаю, откуда они взялись. Кто-то дал им наш адрес. Замечательные девушки. Свежие, ядреные, резвые, аппетитные. В Германии им нет места. Эйнштейну ни до чего — он пишет стихи о свете. Эти девочки хотят иметь работу и чтобы было где жить. Вы знаете кого-нибудь, кому нужна горничная? Прекрасные девушки. Хорошо образованные. Но готовить могут только втроем. Лучше всех Катя: умеет гладить. Вот эта, Анна — эта попросила у меня вчера пишущую машинку… хочу, говорит, переписать стихотворение. Я не для того держу тебя здесь, говорю, чтобы ты переписывала на машинке стихотворения. В этом доме я переписываю стихотворения — если таковые имеются. Вид у нее был недовольный. Послушай, говорю, Анна, ты живешь в придуманном мире. Никому на свете не нужны больше стихотворения. Нужны хлеб и масло. Ты можешь производить больше хлеба и масла? Именно этого хочет мир. Выучи французский и сможешь помогать мне в делах с недвижимостью. Ведь людям нужно где-то жить. Забавно, да. Но так устроен нынешний мир. И всегда так было, только прежде люди в это не верили. Мир создан для будущего… для планеты Уран. Никто никогда не попадет на планету Уран, но это не имеет никакого значения. У людей должно быть жилье, хлеб и масло. Ради будущего. Настоящее? Нет такой вещи, как настоящее. Есть слово «Время», но никто не в силах объяснить, что это такое Есть прошлое и есть будущее, и Время течет по ним, как электричество по проводам. Настоящее — это наша выдумка, сон… оксюморон. Вот слово для вас — дарю, можете забрать с собой. Напишите о нем стихи. Я слишком занят… положение обладателя недвижимостью обязывает к молодому вину подавать гуся под клюквенным соусом… Послушай, Джил, какое слово я искал вчера?