Операция «Цицерон»
Он заказал рубашки, очень дорогие шелковые рубашки. Помню, я подумал, как глупо с его стороны обнаруживать таким образом свое богатство: такое детское хвастовство может привести его к гибели.
Цицерон уже сделал свой заказ, а Элизабет до сих пор ничего не выбрала. Мое знание турецкого языка было весьма ограниченным, и поэтому я испытывал затруднения, объясняя продавцу, что именно ей нужно.
Цицерон, прекрасно говоривший по-турецки, предложил свои услуги в качестве переводчика. Он переводил довольно искусно и вообще был исключительно галантен; разговор с Элизабет шел на французском языке. Я не принимал в нем участия и, по правде говоря, чувствовал себя очень неловко. Зато Цицерону все это, казалось, доставляло большое удовольствие.
В конце концов Элизабет захотела, чтобы ей сшили белье по заказу. Цицерон стоял рядом с ней. Один за другим он брал с прилавка куски тонкой материи и прикладывал их к себе, словно был манекеном. Должен сказать, что при этом он выглядел очень забавным. Элизабет смеялась, и, казалось, им было очень хорошо вместе. Они улыбались и шутили, как будто были давным-давно знакомы. Когда Элизабет выбрала, наконец, материал и продавщица стала снимать с неё мерку, от смущения она немного покраснела. Цицерон, как настоящий джентльмен, смотрел в другую сторону.
Затем он поинтересовался, не немка ли она, а когда она ответила утвердительно, вежливо спросил, нравится ли ей жизнь в Анкаре.
– Очень, – ответила она с улыбкой.
Я держался в стороне, внимательно прислушиваясь к их разговору. Оба они, казалось, совсем забыли о моем существовании.
Цицерон, заплатив за свои рубашки из огромной пачки банкнот, среди которых я заметил много десятифунтовых, вышел из магазина раньше нас. Уходя, он подчеркнуто вежливо раскланялся с Элизабет. Потом, когда никто не смотрел на нас, он понимающе подмигнул мне и многозначительно улыбнулся.
Ни он, ни я не подозревали, что через несколько дней Элизабет суждено будет решить судьбу нас обоих. А она, конечно, не представляла, что этот пожилой, дружески расположенный к ней человек и есть тот самый Цицерон, о котором она спрашивала меня.
Насколько мне известно, это была единственная встреча Цицерона и Элизабет.
Наконец, фон Папен получил ответ от отца Элизабет. Задержка объяснялась тем, что его неожиданно перевели в Будапешт. Кроме того, у него серьезно заболела жена. По этим причинам он мог забрать дочь только после пасхи. Извинившись за промедление с ответом, он благодарил посла за заботу о дочери и выражал глубокое беспокойство об её здоровье.
Я был в восторге, что после пасхи избавлюсь от Элизабет. Ждать оставалось недолго. К тому же она стала вести себя гораздо лучше: начала следить за своей внешностью, стала более уравновешенной, чем прежде, а по временам даже жизнерадостной. Но иногда Элизабет, задумавшись, останавливала на мне какой-то странный, пристальный взгляд, и я чувствовал, что она хочет, но не решается спросить меня о чем-то.
Один незначительный случай должен был бы навести меня на правильную мысль, однако в то время я не придал ему значения.
Было прекрасное весеннее утро. Работы было мало, и Элизабет, воспользовавшись этим, вежливо попросила меня уделить несколько минут её другу-летчику, человеку, которого я назвал Гансом. Она сказала, что он ищет работу. Он не очень заинтересован в заработке, хотя, конечно, деньги, полученные сверх скудного пособия, которое выделяет ему посольство, были бы не лишними. В основном же Гансу хотелось иметь какое-нибудь постоянное занятие, так как ему надоело бездельничать. Не могу ли я найти для него какую-нибудь работу в своем отделе? Или, если это невозможно, не пожелаю ли я взять его в качестве шофера?
Очевидно, она очень хотела помочь молодому человеку, и, конечно, я вспомнил сплетню о её связи с одним из летчиков. Я согласился поговорить с ним.
На следующий день оба летчика пришли ко мне на службу. Это был первый случай, когда я разговаривал с ними, хотя видел их раньше. Они скромно, даже несколько застенчиво сели и закурили сигареты, которые я предложил им. Разглагольствуя об отечестве, о долге солдата и своем желании вернуться на фронт и сражаться за фюрера, они отняли у меня массу времени. К сожалению, они были интернированы и к тому же дали слово послу, иначе они давно бы уже бежали из Турции, уверяли они.
Наконец, они заговорили о деле и спросили меня, не могу ли я дать им работу. Неважно, какая это работа, лишь бы им хватало на сигареты. Но их цель даже и не в этом. Они хотели только быть полезными Германии. От Элизабет они узнали о моей необыкновенной доброте – я, дескать, один из немногих в посольстве, кто не откажется помочь человеку… и вот они рискнули обратиться ко мне с просьбой.
Я дал им закончить эту довольно продолжительную речь, стараясь составить о них свое мнение. Наконец, я ответил, что как бы я ни хотел, я не в состоянии ничего сделать для них. Они не могут получить никакой работы в посольстве без специального разрешения министерства иностранных дел, даже если эта работа совсем не оплачивается.
Но не мог ли я взять одного из них в качестве своего личного шофера? Конечно, мне не потребуется на это разрешения Берлина, и я могу взять кого-либо из них, тем более, что оба они прекрасные механики по автоделу. Но я сказал, что, как ни печально, это тоже совершенно исключено.
Они неохотно ушли от меня. Я же был рад выпроводить их – ни один из них мне не нравился. В их поведении было что-то странное, хотя оба они были очень вежливы и даже раболепны.
Элизабет никогда больше не упоминала о летчиках, но её поведение не оставляло ни малейшего сомнения, что девушку глубоко задел мой отказ помочь её друзьям.
В то же самое утро, когда я проходил по посольскому саду, направляясь к себе домой завтракать, ко мне обратился наш военно-воздушный атташе. Оказывается, он заметил летчиков, выходивших из моего отдела. Он спросил меня, знаю ли я, что об этих двух летчиках в штаб военно-воздушных сил послан официальный запрос. В их рассказах о знаменитой вынужденной посадке слишком много противоречий. Больше того, продолжал военно-воздушный атташе, он слышал, что у них слишком дружеские отношения с моим секретарем. Учитывая предстоящее расследование, не лучше ли мне приказать ей положить конец этой сомнительной дружбе. Он хотел придти ко мне в кабинет и рассказать обо всем этом там, но по совершенно понятным причинам решил не говорить в присутствии Элизабет.
– Мне кажется, генерал, уже давно пора раз и навсегда выяснить этот вопрос, – сказал я. – Об этих двух парнях болтают всякое. Насколько мне помнится, официальный запрос был отослан в прошлом году. Но как я могу приказать своему секретарю не видеться с ними, когда мы всё ещё не получили ответа? Если эти люди окажутся теми, за кого они себя выдают, меня обвинят в злостной клевете, а это серьезное дело. Между нами говоря, мне они нравятся не больше, чем вам. Но едва ли это достаточное основание для того, чтобы запретить Элизабет обедать с ними. Кстати, они заходили ко мне сегодня утром и просили работы.
– Что же вы им сказали? – спросил генерал.
– Я очень вежливо ответил, что ничем не могу им помочь.
– Правильно. Я рад, что вы так ответили. Я жду ответа на свой запрос со дня на день и извещу вас, как только он будет получен.
Я поблагодарил генерала и пошел завтракать. Еще одна гора свалилась с моих плеч.
Но через несколько дней у меня в кабинете опять произошла досадная сцена: Элизабет снова заливалась слезами. На этот раз я был, пожалуй, немного виноват.
Больше недели Шнюрхен находилась в отпуске, и, как я уже сказал, Элизабет прекрасно справлялась с дополнительной работой. Она оказалась гораздо более надежным человеком, чем я ожидал. Мне приходилось оставлять на неё свой кабинет в течение многих часов подряд, когда я бывал у посла или на служебных совещаниях. В мое отсутствие она вполне удовлетворительно выполняла все, что требовалось. Кстати, к этому времени она уже довольно хорошо была информирована о характере операции «Цицерон», хотя ничего не знала о деталях.