Imprimatur

Как всегда ввечеру, наши постояльцы числом девять прохаживались по сеням и двум столовым первого этажа, делая вид, что чем-то заняты, а на самом деле ожидая ужина и прислушиваясь к игре на гитаре молодого француза Робера Девизе.
– Пустите меня! Как вы смеете! Не прикасайтесь ко мне! Я не могу находиться взаперти! Мое здоровье в отменном состоянии! В отменном! Вам ясно? Дайте пройти, черт возьми!
Испускавший эти крики человек (я едва мог разглядеть его за лесом пик, выросшим на его пути) был не кто иной, как отец Робледа, испанский иезуит. Судя по виду, он был охвачен паникой: задыхался, шея покраснела и раздулась, а вопли напоминали поросячий визг.
Шум перебранки наверняка был слышен не только на нашей улице, но и на прилегающей к ней небольшой площади, которая вмиг опустела. Заметив это, я обратился к торговцу рыбой и двум прислужникам из соседнего трактира, наблюдавшим за происходящим:
– Нас заточают!
Я старался привлечь их внимание, но они остались безучастны. Из-за угла выглядывали торговец уксусом и продавец прессованного снега, окруженные детворой, чьи голоса за мгновение до этого звенели на всю улицу.
Тем временем мой хозяин г-н Пеллегрино де Грандис установил на пороге нашего заведения столик, а капитан, затребовавший до того список постояльцев, приступил к перекличке.
– Отец Хуан де Робледа из Гранады.
Поскольку мне еще не доводилось присутствовать при закрытии на карантин – я не имел о нем ни малейшего понятия, – поначалу мне пришло в голову, что нас всех собираются задержать и препроводить в тюремный дом.
Рядом со мной раздался шепот Бреноцци, уроженца Венеции:
– Н-да, вот так переплет!
– Отец Робледа, – нетерпеливо повторил капитан. Схватившись с вооруженными стражниками, иезуит упал.
Поднявшись и удостоверившись, что все выходы перекрыты, он поднял было свою волосатую руку, но его тут же оттеснили. Святой отец прибыл к нам из Испании несколько дней назад и с тех пор не переставал подвергать наш слух тяжелым испытаниям.
– Аббат Мелани из Пистойи, – уткнувшись носом в список, выкрикнул капитан.
Словно белые птицы, в темноте взметнулись вверх кружева, согласно французской моде выпущенные из-под обшлагов самого недавнего нашего постояльца, стоило ему заслышать свое имя, а его маленькие треугольные глазки сверкнули подобно стилетам. Иезуит ни на йоту не посторонился, когда Мелани спокойным шагом прошествовал в нашу сторону. Надо сказать, что именно аббат заварил всю эту кашу, подняв тревогу. А дело было так.
Утром со второго этажа донеслись его крики, услышанные всеми. Мой хозяин, быстро-быстро перебирая своими длинными ногами, бросился наверх. Но на пороге большой комнаты, обращенной окнами на Орсо, замер. В ней проживали два наших постояльца: г-н де Муре, пожилой французский дворянин, и сопровождавший его Помпео Дульчибени, уроженец Марша. Г-н де Муре, имевший привычку к ножным ваннам, сидел в кресле, опустив ноги в лохань, однако на этот раз поза его была не совсем обычной: он как-то криво откинулся на спинку, а руки бессильно свесились вниз. Аббат Мелани был рядом и придерживал верхнюю часть его туловища, судя по всему, пытаясь вернуть его к жизни. Пока он расстегивал ворот сюртука француза, тот неподвижно уставился на что-то за спиной своего спасителя и как будто буравил Пеллегрино своими большими удивленными глазами, издавая нечленораздельные звуки. Пеллегрино обратил внимание на то, что аббат вовсе не звал на помощь, а громко и горячо о чем-то допытывался. Он говорил по-французски, и поэтому мой хозяин ничего не понял, однако у него сложилось впечатление (позднее он поделился им с нами), что, помогая старику, Мелани как-то очень уж энергично тряс его, и потому Пеллегрино устремился к несчастному, дабы спасти его от чрезмерного приложения сил. Тогда-то г-н де Муре и пролепетал предсмертные слова, давшиеся ему с таким трудом: «Ах! Так это правда!» Он простонал их по-итальянски, после чего навеки умолк. Взгляд его все еще был прикован к содержателю постоялого двора, а изо рта уже вытекала струйка зеленой слюны. Так он и отошел в мир иной.
– Старик, es el viejo  [7], – прошептал на смеси итальянского и испанского отец Робледа, исполнившись ужаса и задыхаясь, стоило нам услышать из уст двух переговаривающихся между собой вполголоса стражей порядка «чума» и «запереть».
– Кристофано, лекарь и хирург из Сиены! – выкрикнул капитан.
Наш тосканский постоялец медленно, с достоинством шагнул вперед, держа в руках кожаный сундучок с инструментами, с которым он никогда не расставался.
– Это я, – тихо произнес он после того, как открыл сундучок, порылся в нем и с чопорным и холодным видом откашлялся.
Лекарь был упитанным, очень гладким и ладным человеком среднего роста, чей неизменно веселый нрав настраивал на доброе расположение духа и окружающих. В этот вечер его бледное лицо со струящимся по нему потом, который он не отирал, неподвижно устремленные в пространство зрачки и жест, которым он погладил свою черную бородку, прежде чем ответить, опровергли укрепившуюся за ним репутацию флегматика, указывая на состояние чрезвычайного волнения.
– Я бы желал уточнить, что после первичного, но внимательного осмотра тела господина де Муре я никоим образом не могу подтвердить, что речь идет о чуме, – заговорил Кристофано, – в то время как врач из магистратуры, без тени сомнения заявивший о заразе, задержался возле тела умершего лишь на краткий миг. Вот здесь я письменно изложил свои соображения. – Он указал на бумаги. – Мне кажется, они позволят вам не принимать скоропалительных решений.
Присланные из Барджелло стражи не имели ни полномочий, ни охоты вступать в спор.
– Магистратура приказала немедля закрыть этот постоялый двор, – прервал его капитан, добавив, что речь пока не идет о карантине, заведение закрывается на двадцать дней, переселение жителей соседних домов не предусмотрено, разумеется, если за это время не будут выявлены другие случаи заболевания либо смерти.
– Поскольку я также подпадаю под эти меры и желаю составить собственное суждение, могу ли я хотя бы поинтересоваться, что ел новопреставленный, учитывая, что у него было заведено принимать пищу в одиночестве в своей комнате? – слегка надломленным голосом настаивал Кристофано. – Его мог просто хватить удар.
Эти слова привели сбиров в замешательство, они повернулись в сторону Пеллегрино. Но тот уже ничего не слышал: рухнув на стул, он предался отчаянию, что у него обычно выражалось в стенаниях, перемежающихся бранью в адрес бесконечных испытаний, посылаемых ему немилосердной судьбой. Последний ее удар обрушился на него не далее как неделю назад – одна из стен дома дала трещину, что в общем-то не было такой уж редкостью для старой римской постройки. Как нас заверили, дому ничто не угрожало, однако этого было довольно, чтобы мой хозяин пал духом и вышел из себя.
Перекличка меж тем продолжалась. Заметно стемнело, тени удлинились, и посланникам магистратуры не было никакого резона медлить с выполнением приказа.
– Доменико Стилоне Приазо из Неаполя! Анджьоло Бреноцци из Венеции!
Молодые люди, один поэт, другой стекольщик, вышли вперед, поглядывая друг на друга и как будто утешаясь тем, что их вызвали вместе: не так страшно.
Бреноцци, стекольщик, с мелко вьющимися блестящими и черными как смоль волосами, со вздернутым носом, торчащим меж двух горящих щек, напоминал фарфорового Христа. С перепугу он ущипнул себя за причинное место непристойным жестом, слегка напоминающим игру на щипковом инструменте. Эта его всегдашняя манера справляться подобным образом с охватившим его волнением была знакома мне лучше, чем кому-либо другому.
– Да приидет Всевышний, да поможет нам, – простонал отец Робледа в ответ то ли на этот жест, то ли на все происходящее и с побагровевшим лицом рухнул на табурет.
– И все святые иже с Ним, – подхватил поэт. – Стоило ли ехать из Неаполя, чтобы заразиться чумой.