Охота на уток
– Ого, да у тебя тут целая усадьба! – не удержался я от восторга.
– Вот этими руками корчевали тайгу-то, – сказал Сучков не без гордости.
– Как же ты лошадь сюда доставляешь?
– Лошадь?! А где ее взять?
– В артели.
– Там всего две лошади… Да и не положено в тайге огороды держать. Это же потайной промысел. Мы картошку да капусту сажаем… Удэгейцы мак выращивают.
– Зачем?
– Гашиш делают… Кто продает, кто сам курит…
– Черт знает что! Ну, мак выращивать тайно – еще понятно. А запрещать картошку?
– И картошку запрещают. Мне положено всего десять соток на усадьбе. А у меня семья, скотина… Чем кормить? Купить негде. Вот и лазаешь по тайге, корчуешь ее, и сам уродуешься, и жену уродуешь…
– В город перебирайся.
– В городе на мою зарплату не проживешь… А здесь – тайга кормит. Хорошо!
– Уродоваться из-за десяти возов картошки? Чего ж хорошего?
Сучков ощупал меня своими колючими зелеными глазами, улыбнулся.
– Чудак человек! Ты когда-нибудь охотился? Или, может, рыбу ловил? Так вот, разве измеряешь добычу по труду, который затратишь на нее? Так и здесь. Ведь это – та же добыча. В ней никому отчета не даешь, а это – главное. Ты походи по тайге, сколько в ней таких лоскутов найдешь.
– В единоличники тянутся?
– Да нет, не то. Предложи им разойтись из артели – не уйдут: тяжело будет.
– Так сказать, пережитки прошлого, – поспешил я сделать определение.
– Модный ярлык! – воскликнул Сучков. – Не то. Вот у наших удэгейцев есть любопытная шуточная пляска – «хэ-ку» называется. Весь смысл ее вот в чем. Жена вприсядку под припевку «хэ-ку, хэ-ку» гоняется за мужем – выпроваживает его в тайгу. А он отговаривается: мол, и так все есть – и рыба и мясо. Нет, ты все-таки иди, добывай… Не ровен час… Так вот и у меня совесть вроде той жены – не дает покоя.
– Старая припевка, – заметил я.
– Припевка-то старая, да смысл не стареет, – ответил Сучков и хмуро уставился в воду.
Мне хотелось спорить с Сучковым, сбить его самоуверенность, но я не находил, как возразить ему, и злился на свою беспомощность.
А лодка плыла медленно по густо заросшей травой воде. По берегам протоки стояла такая пышная растительность, что ни клочка черной землицы нигде не заметно было: все – и небо, и землю, и воду – скрыла буйная сочная зелень. Развесистые кудлатые лапы кедров, длинные перистые листья маньчжурского ореха, словно крылья огромной зеленой птицы, коричневато-синяя, крепкая, как витое арматурное железо, виноградная лоза с густыми пачками зубчатых листьев – все это лезло на глаза, тянулось в небо, отражалось в слюдяной воде, все поражало богатством, роскошью и какой-то тихой, затаенной радостью жизни. И только мы, владельцы всего этого богатства, сидели в долбленой лодочке и хмурились.
Мы подплывали к длинному лесному озеру. Сучков пристально всматривался сквозь густой и частый камыш, отделявший протоку от озера, и вдруг, изменившись в голосе, зашипел на меня:
– Голову нагни! Ниже, ниже…
Цепляясь за камыш, он толчками подводил оморочку к берегу. Что-то в камышах зашлепало. Мы увидели собаку.
– Пошел, Тузик! Убью, сволочь!
Тузик звонко тявкнул, и небольшой табунок уток поднялся над озером. Сучков весь так и потянулся за ним. На его жилистой шее резко обозначился острый кадык.
– Утята! – вдруг радостно крикнул он, глядя, как табунок, не набрав высоты, почти отвесно плюхнулся в воду.
Мы вылезли на берег. Отсюда, из-за тальникового куста хорошо было видно все озеро. Заходящее солнце бросало на него длинные тени от прибрежных деревьев, они темными контурами лежали на желтовато-бронзовой воде, отчего озеро казалось пегим. Табунок уток сиротливо плавал посредине. Старая утка иногда поднималась на хвосте, размахивала крыльями и кричала, видимо жалея, что ее питомцы плохие летуны.
– Слушай, как-то неловко на утят охотиться, – сказал я Сучкову. – Давай еще что-нибудь поищем.
– Да ты что! Они же совсем взрослые, – зашептал Сучков. – Видишь, как они озираются? Стой здесь, а я с того края зайду: оттуда их достать можно. – И, не дожидаясь моего ответа, он, легко подпрыгивая, побежал вдоль берега, укрываясь за деревьями.
Я стоял в кустах и, кажется, впервые за свою жизнь не испытывал охотничьего азарта. Я даже обрадовался, когда увидел, как табунок утят, ведомый уткой, стал быстро удаляться от того берега, на который выходил Сучков.
Тузик бросился в воду.
– Ах, чтоб тебе сдохнуть! – громко выругался Сучков и выстрелил.
Расстояние до уток было слишком велико: дробь не долетела. Но Тузик быстро подплывал к табунку. Чувствуя опасность у берега и желая, очевидно, оставить середину озера утятам, утка вдруг поднялась и полетела низко над водой по направлению к собаке. Тузик несколько раз выпрыгнул из воды в погоне за уткой. Но вот грохнул выстрел, и утка камнем упала в воду. Оттащив ее хозяину, Тузик бросился за утятами. Весь табун быстро пошел к берегу, оставляя маленькие волны, и наконец скрылся в камышах. Вдруг я заметил, как в прибрежной траве Тузик, сделав несколько прыжков, припадал на передние лапы и махал хвостом. Сучков, размахивая руками, бежал к Тузику.
«Давит, утят давит!» – сообразил я и бросился к тому месту.
Я заметил, как Сучков подобрал одного утенка, потом второго и кричал в азарте:
– Пиль, Тузик! Фютть-тю его!
У меня сильно колотилось сердце, как от испуга. Мне хотелось крикнуть: «Стой! Не смей!» Но я бежал, стиснув зубы.
Шагах в десяти от меня вынырнул из травы утенок. Раскрыв клюв и растопырив плохо оперившиеся крылья, он бросился не разбирая куда. Тузик в два прыжка нагнал его и, придавив лапой, схватил зубами. Я видел, как утенок отчаянно махал свободным крылом и жалобно пищал.
– Долой! Пошел, дьявол! – заорал я и со всего маху ударил Тузика плашмя ружейной ложей.
Тузик взвизгнул, бросил утенка и, виновато махая хвостом, стоял в недоумении.
– Ты что, с ума сошел! – спросил Сучков, подбегая, но, встретившись со мной взглядом, вдруг угрюмо потупился и сказал огорченно: – Что ж, бить – так уж бей меня… В чем же собака виновата?
Гнев, охвативший меня, словно водой смыло. Я растерянно молчал.
Сучков поднял утенка и пошел к оморочке.
Весь обратный путь мы ехали молча, стараясь не глядеть друг на друга. И только одну фразу задумчиво произнес Сучков, впрочем, более обращаясь к самому себе:
– Не заметишь, как и озвереешь…
Передо мной в оморочке валялись задавленные утята; я перевел взгляд с утят на Сучкова и произнес:
– Что у волка в зубах, то Егорий дал… Что же плакаться?
С минуту он сумрачно смотрел на меня исподлобья:
– Со стороны всегда виднее. А ты пробовал в моей шкуре пожить?
Я промолчал.
У кривуна, недалеко от избы Сучкова, я попросил высадить меня.
– Куда же ты? А ночевать? – спросил он.
– Я у лесника… Обещал ему еще утром, – соврал я и вылез из оморочки.
– Уток-то возьми! Твоя половина, – крикнул он мне вдогонку.
– Не надо, – ответил я, не оглядываясь, и пошел прочь от Сучкова.
1954