Дети из камеры хранения

Вспомнив солдат с огнеметами, Анэмонэ вылезла из машины. Открыла багажник, вытащила коробку с кониной. Пять больших кусков в двадцать килограммов, такая тяжесть! Анэмонэ тут же опустила ее на землю. Коробка развалилась, и по земле покатились куски мяса, оставляя за собой кровавый след. Сбежались нищие, и через мгновение не было уже ни конины, ни курятины. Мальчик с язвами поманил ее рукой. Он отошел на несколько шагов, обернулся и опять помахал рукой. Анэмонэ пошла вслед за ним. То тут, то там на стенах домов вдоль дороги попадались отметки в виде красных крестов. Под крестами висели таблички с надписью: «В этом доме зарегистрирован случай гибели домашнего животного». Под крышей виднелись маленькие лампочки, какими украшают рождественские елки. Асфальт был снят, сложен в кучи по обеим сторонам дороги и накрыт алюминиевой фольгой. Обнаженную глинистую дорогу развезло от дождя, идти было трудно. Миновав дома, они пересекли широкую дорогу и вышли к парку. По другую сторону засохших деревьев появились тринадцать высотных домов. Шедший впереди мальчик остановился и указал на лестницу. Рядом с последней ступенькой в ограждении была проделана дыра, достаточно широкая, чтобы пролезть через нее. Анэмонэ поблагодарила и направилась к лестнице, но он ее снова остановил.
— Уходить нужно, когда совсем стемнеет. Иначе заметят.
Анэмонэ села на единственные несломанные качели и принялась разглядывать тринадцать башен-высоток, которые, казалось, вот-вот упадут. Если бы в Токио появился Кинг-Конг и забрался на вершину одного из небоскребов, не нужно было бы ни вертолетов, ни пулеметов, ни реактивных истребителей. Достаточно было заманить его сюда, подержать здесь, пока не пропитается ядом, а потом выстрелить в него зарядом напалма и сжечь вместе со всем районом.
В парке не становилось темнее, откуда-то падал свет. Мальчик велел ждать, пока совсем стемнеет, но ни в этом районе, ни в городе темно не бывает. Возле небоскребов всегда мерцает слабый свет. Если взглянуть на город сверху, то окажется, что ни маленькая комнатка, огороженная бетонными блоками, ни гнездо птицы или насекомого не могут абсолютно защитить от света. Свет проходит сквозь толстые стекла, сквозь полупрозрачную пелену воздуха, а пытающихся скрыться людей и животных превращает в тени и следит за ними в полумраке. В центре парка был пруд с белесой мутной водой, и каждый порыв ветра доносил с пруда сильный запах гнили.
Толстый мужчина с голыми ногами шел к пруду. Он двигался очень странно, в определенной последовательности повторяя одни и те же движения. Это было не столько движением, сколько сокращением мышц. Казалось, возле его ног стреляют в землю. Наверное, это и есть «танцующая болезнь» [7]. Мокрый от пота, он смотрел на Анэмонэ. У него было такое лицо, будто бы он хотел что-то сказать, но не мог. С определенным интервалом между движениями он издавал непонятные звуки. Словно большая птица, подзывающая сородичей, он произносил нечто среднее между «гу» и «ги» и тянул, насколько хватало дыхания, поднимаясь под конец на октаву выше и издавая какой-то скрежет. Толстяк подходил все ближе и ближе к пруду, как будто хотел вымыться в его гнилой воде. Маленькая, худая молодая женщина показалась из западной части парка. Она вышла из-за дерева, покрытого зеленой листвой, направилась к танцующему толстяку и что-то прошептала ему, пока он подпрыгивал, ловко переставляя ноги. Ее голос доносился до ушей Анэмонэ в перерыве между криками толстяка. Голос был слабый, вибрирующий, но мелодичный. Крики толстяка стали постепенно стихать, а мелодия раздавалась все громче. Анэмонэ показалось, что она уже где-то слышала эту мелодию. Она закрыла глаза и попыталась вспомнить. Сейчас, сейчас… Воспоминания, обвивавшиеся вокруг мелодии, скрывались совсем неглубоко, казалось, сейчас она без труда вспомнит и место, и исполнявшего ее человека. Несомненно, это был, как и сейчас, закат. Света становилось все меньше. Берег моря? Нет. Свет, превратившийся в линию, окаймлял контур зданий и гор. Анэмонэ стала постепенно забывать, что именно должна вспомнить.
Она закрыла глаза и погрузилась в воспоминания, которые вызывала все еще доносившаяся до нее мелодия. Но додумывать их она больше не могла. Глаза ее были закрыты, хотя она не спала. Она видела порт на закате солнца. Почти в самом центре порта, за которым виднелись горы, начался подъем огромного затонувшего корабля. Водолаз, обхватив проволочный трос толщиной в человеческую руку, нырнул в воду. Подъемные краны и лебедки теснились в одном месте. Баржа-тягач, ухватив трос, двигалась к берегу. Трос привязали к самому высокому и крепкому зданию в городе. Люди забрались на гору и делали ставки: вытащат корабль или упадет здание. В ресторане на вершине ели тушеных креветок и тоже с увлечением делали ставки. Из динамика на стене ресторана доносилась та самая мелодия. Над морской гладью, равномерно окрашенной багровым светом, показался нос корабля. Проволочный трос, дважды обмотанный вокруг здания, так сильно натянут, что становится страшно, и уходит в море. Даже один нос корабля гораздо больше любого судна в порту. Трос постепенно разрушает здание, поднимая облака пыли. Серебряный корпус корабля, плотно облепленный моллюсками, ярко блестит на солнце.
Каждый раз, когда корабль поднимается на несколько сантиметров, возникают огромные волны и накрывают пристань. В ресторане на вершине никто не притрагивается к еде. Все, затаив дыхание, ждут конца. Здание слегка накренилось набок. Мелодия, доносящаяся из динамика, охватывает весь порт, все, что попадает в поле зрения Анэмонэ. Сидя на качелях, Анэмонэ смеется, боится, дрожит от напряжения, готова расплакаться от одолевающего ее чувства покоя. Песня закончилась. Мелодия исчезла. Анэмонэ открыла глаза, увидела прямо перед собой грязные резиновые сапоги, посмотрела на темную землю и не сразу смогла прийти в себя. «Я задремала, — сказала она себе, — и видела сон».
— Вам его не жалко? Пока не свалится с ног от усталости, пока не заснет, продолжает танцевать. Так жалко его.
Это оказалась не женщина, а стройный худощавый молодой человек. Он подошел к Анэмонэ и заговорил с ней. На нем была женская блузка и брюки, на лице легкий макияж. Его лицо с широким лбом обращено к Анэмонэ, но направление взгляда неопределенное. Сначала Анэмонэ решила, что у него плохо со зрением. Но когда издали на его лицо упал свет фар, Анэмонэ показалось, что он смотрит сквозь нее.
 
ГЛАВА 6
Гадзэру погиб. Его мотоцикл упал с обрыва. Это случилось летом позапрошлого года. Летом тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года. После его смерти Кику перестал думать о Гадзэру, когда тренировался в беге. По мере того как его мышцы крепли, Кику перестал отождествлять Отца Небесного с картины в приютской молельне с Гадзэру.
В девятом классе на всеяпонских соревнованиях по легкой атлетике результаты Кику в беге на короткие дистанции обратили на себя внимание. Сто метров — за 10, 9 секунды, двести метров — за 22, 2. Ему пришли приглашения из многих частных школ страны для поступления в старшие классы. Кику отказал всем, хотя и сам не понимал причины своего отказа. Как-то он высказал желание заниматься прыжками с шестом в одной известной, хорошо оборудованной школе. Хаси навел справки об этой школе. Оказалось, что рядом не было моря. Иногда Кику думал, что не сможет расстаться с Хаси. В отличие от молчаливого Кику, Хаси легко завязывал знакомства и дружил со многими одноклассниками. Кику иногда сожалел о том, что выбрал легкую атлетику, потому что всегда был один.
Он понимал, что с его характером лучше быть одному, хотя иногда ему очень хотелось иметь компанию. Однако Кику не был из числа тех, кто любит играть в бейсбол. Он совершенно не мог вести игру, в которой нуждался в поддержке других.
На уроках физкультуры, играя в баскетбол, он, схватив единожды мяч, уже никому его не передавал. Естественно, других игроков это возмущало. Это задевало Кику, и от такой игры он очень уставал. Кику никак не удавалось согласовать действия своих мышц с мышцами остальных игроков. Сосредоточившись на собственных усилиях, он никого уже вокруг себя не видел. Больше других видов спорта ему подходила легкая атлетика.