Дети из камеры хранения

— Я и спрашиваю: какой смысл? Хочешь сказать, что я такой же, как этот кот?
— Я хочу сказать, что бросившая1 тебя мать, возможно, сделала это не потому, что ненавидела тебя, а потому, что действовала инстинктивно, как кошка, и думала, что тебя защищает.
— Вот как? Что за ерунда!
— Почему ерунда? Хорошая история, разве нет?
— Когда это было? Зимой?
— Летом.
— А как звали кошку?
— Какую?
— Мать.
— Пэко-тян.
— А котенка?
— Он стал уличным котом, имени не было.
— А почему кот ожил и стал сильным, господин Д., ты это понимаешь?
— Потому, наверное, что попал в бедственное положение.
— Ничего ты не понимаешь. Потому что он ненавидел.
Хаси утер пот со лба и уронил вилку на пол. Господин Д. перевел взгляд с Хаси на вилку. Взгляд у Хаси был такой же, как у кошки, которая была у него в детстве. Повариха принесла персики и воду и положила на стол чистую вилку. Хаси наклонился, чтобы поднять вилку. «Я подниму», — сказала она за его спиной. Холодный блеск вилки на полу совсем расстроил господина Д. Он хотел сообщить Хаси о будущих съемках его встречи с матерью.
— Все очень просто. И кошки, и птицы, и рыбы — все они одинаковы. Рождается несколько десятков, а в живых остаются единицы. Тот, кого мать не съела, ненавидел. И ненавидел прежде всего мать. Глаза еще не видели, а уже все вокруг себя, все, что с ним соприкасалось, все, кроме самого себя, он ненавидел. Он не размышлял головой, у него не было мозгов, хлюпало что-то вместо них, думать еще не мог. Он ненавидел всеми клетками своего тела. Говорят, у человека после смерти продолжают расти ногти и волосы. И после клинической смерти остаются какие-то силы. Было ведь лето? Солнце шпарило, жара, наверное. Холодная кровь разогрелась и забурлила. Он не мог больше терпеть и закричал. И вернулся к жизни. Потому что ненавидел мать и все вокруг себя.
— Интересная теория. Сам придумал?
— Да.
Это было неправдой. Так говорил Кику. Да, он вспомнил. Запах, к которому он принюхивался вот уже столько времени. Хаси вспомнил о помидорах. Это случилось, когда они всем приютом ходили на экскурсию. На площадке для катания на роликовых коньках была камера хранения. Ячейки камеры напоминали пчелиные соты. Они тогда решили, что внутри пчелиные яйца. Что в них, быть может, их братья и сестры. Женщина с крашеными волосами открыла одну из ячеек. Из нее покатились помидоры. Тогда Кику рассердился и раздавил один помидор. Он почувствовал кислый запах.
— Когда ты ешь, ты тоже чувствуешь ненависть?
— Нет.
— Значит, ешь, чтобы забыть эту ненависть?
— Не знаю.
— Избаловался ты, чертенок. Когда слушаю тебя, тошнота подкатывает, будь это не мой ресторан, так бы и выблевал все на пол. Когда ты родился, ты ничего не понимал. Ты родился, а на земле уже повсюду кондиционеры. Ты холода не знал. Тебя любили — и в приюте, и приемные родители, — любили и оберегали. Короче говоря, ты попал на холодный ветер, только когда родился. Чуть-чуть почувствовал тогда холод, и с тех пор все время работали кондиционеры, вокруг было тепло. Любишь говорить, что познал холод в своей жизни, и радуешься своим словам. Хотя на самом деле тебе при этом тепло. Думаешь разжалобить этим окружающих? Дурачок.
Хаси, залпом выпив воду, хотел ответить господину Д., но не сумел найти слов. «Если бы здесь был Кику, он бы знал, что ответить, да и ударил бы его», — подумал Хаси. Вонзив чистую вилку в мякоть тушеного помидора, Хаси постарался забыть о тренированных мышцах Кику. Наверное, Кику меня теперь ненавидит. У помидора были зеленые семечки. Повариха с лицом как у золотой рыбки довольно улыбалась. Внутрь тушеного помидора она положила рубленую петрушку и зеленые водоросли. «Ну как, вкусно?» Господин Д. ложкой разделил сорбе на две части и отправил больший кусок в рот. Было слышно, как на его языке тают кристаллы фиолетового льда.
По возвращении в Токио Хаси был представлен женщине по имени Нива. Она была стилистом и работала на господина Д.
Нива приготовила с десяток эскизов прически, макияжа и нарядов и после совещания с господином Д. на своей машине повезла Хаси в салон. В квартале Аояма Сантемэ, на восьмом этаже черного стеклянного здания у входа их встретила женщина с зелеными тенями на веках, похожая на ящерицу. Мигала неоновая вывеска с названием салона: «MARX». Одна стена была сплошь обклеена фотографиями посетивших заведение знаменитостей, сделанными поляроидом. Интерьер напоминал не салон красоты, а европейскую гостиную XIX века. У парикмахерских кресел было всего по две ножки. На полке из тикового дерева карминного цвета выстроились очень узкие корсеты. В центре стояла старинная эмалевая ванна, наполненная водой и украшенная скульптурами — декоративным растением с острыми шипами, маленькой русалкой, трехглавым дельфином и мыльной пеной, сделанными из разных сортов мрамора.
Нива прошла внутрь салона, навстречу ей, отложив работу, выбежали четыре парикмахерши.
— А где старший? — спросила она у одной из них.
— Он вышел, — сказала молодая девушка, на челке которой был повязан бантик.
Нива, не меняя выражения лица, сказала:
— Ну-ка, позовите его, — и уселась на длинную кушетку.
Хаси стоял за ее спиной. Вскоре появился усатый толстяк в бейсболке, который вытирал со лба пот. На бейсболке была буква "Р". Вымыв руки и лицо, он закурил.
— Этот парень? — спросил он у Нива и подмигнул.
Нива кивнула, встала с кушетки и обеими руками приподняла волосы Хаси. Она показала толстяку эскизы. Тот принес старую толстую книгу, перевернул несколько страниц и ткнул пальцем в одну фотографию. Нива снова кивнула. Хаси спросил, кто на этой фотографии. Толстяк высоким мягким голосом сказал, что это Брайан Джонс в семнадцать лет.
Хаси вымыли голову. Толстяк менял над раковиной насадки для мытья волос. Поржавевшим местами латунным душем он смочил Хаси волосы.
— Это я купил в гостинице, где останавливался Рудольф Валентино. Историческая вещь! Волосы у людей искусства все равно что антенны. Господин Д. говорил про тебя, что ты — принц нищих. Что бы это значило?
Скучный час, пока ему подстригали волосы, Хаси провел, наблюдая за отражением Нива в зеркале. По своей форме ее лицо напоминало яйцо. Разрез глаз и брови подняты вверх. Губы тонкие. Чулки телесного цвета, чуть-чуть морщат, тяжелый портфель, короткие волосы. Если она повяжет вокруг головы свернутый жгутом платок, вытянется и отдаст честь, то ее легко представить на поле боя. Хаси улыбнулся своим мыслям. Его взгляд встретился в зеркале с взглядом Нива. Нива чистила зубы флоссом. Хаси посмотрел на руки Нива без маникюра и впервые заметил, какие они сухие и грубые — как у старухи.
В магазине одежды, расположенном в подземном этаже гостиницы с фонтанами, в котором работал продавец-гомосексуалист, Нива заказала блузон из черного атласа и брюки с боковой шнуровкой — по пять штук того и другого.
— Это тебе для съемок.
Размер шелковых рубашек подогнали в магазине. Продавец несколько раз повторил Нива историю о том, как в компании своего друга-актера он ездил на один из островов Тихого океана ловить тунца. Он рассказывал занятные на его взгляд истории о том, как этот актер во время рыбалки чуть не упал в море и местные жители выставили его на посмешище, как они устроили вечеринку, сидели вокруг чучела тунца и ели копченую рыбу, как на этой вечеринке он вставил себе в зад неоновую трубку и изображал глубоководную рыбу. Нива умело поддакивала и уговорила его на пять процентов скидки.
— Теперь ты должен выглядеть шикарно, уж постарайся, — сказала она Хаси в машине.
Запястья Нива, казалось, принадлежали другому человеку, на них было много морщин. Хаси не мог оторвать от них взгляда.
— Теперь ты должен быть модным. Мода — самое бесполезное развлечение на земле и потому самое приятное. Знаешь, зачем наряжаются и делают макияж? Для того, чтобы все это с себя снять и обнажиться. Для того, чтобы люди, которые на тебя смотрят, могли это представить. А когда раздеваются, моют лицо и ползают как собаки — опять приходят к абсолютному нулю. Этим мода и хороша, — после этих слов Нива впервые рассмеялась.