Дикая роза
— Не мучайте меня, Эмма, — сказал Хью. Слова эти прозвучали достаточно сухо. Он говорил их и раньше, но куда более страстным тоном.
— Далеко вы зашли, и как быстро! — сказала она со своим визгливым смехом. — Вы меня удивляете… а впрочем, не очень. Вы можете понять, что мы не разговаривали двадцать пять лет? А вы держитесь так, точно мы с вами добрые знакомые.
— Но это же ничего не значит. Невозможно поверить, что прошло столько лет. Мы и есть знакомые.
— Двадцать пять лет что-нибудь да значат. Даже очень, очень много значат, — сказала она резко.
— Будьте со мной проще, Эмма. Помогите мне. А то я пришел к вам и выгляжу дурак дураком. Проявите немножко милосердия. — Он часто говорил ей это в прежние дни.
Она покачала головой.
— Дурак дураком — это у вас от бога, мой милый. А что до простоты — куда уж проще. Честь спасена. Любопытство насытилось. Пора домой, Хью.
— Но завтра вы приедете?
— Ни в коем случае. Ни завтра, ни послезавтра, вообще никогда.
— Эмма! — Хью поднялся. — Нельзя так. Если вы не собирались проявить ко мне снисхождения, не надо было меня принимать. Я должен ещё с вами увидеться. Я настаиваю.
Эмма смотрела на него снизу вверх, как жаба, втянув голову в плечи.
— Да, — сказала она, — я вас помню. Помню эту трогательную интонацию обиженного ребенка. Весь мир обязан проявлять снисхождение к Хью Перонетту. Но мне не так уж хотелось вас видеть, это была ваша идея. Я вполне довольна и без того. У меня есть все, что мне нужно. Есть моя счастливая семейка. Что же касается «настаиваю», то вы прекрасно понимаете, что настаивать в вашем положении смешно.
— Я не знаю, что вы называете своей счастливой семейкой, но я знаю, что вы со мной обходитесь умышленно жестоко.
— Вы умышленно жестоко обошлись со мной.
Он посмотрел на её холодное лицо, и руки его слабо шевельнулись, отметая этот приговор. Он остро ощущал всю его несправедливость. Если кто жесток, так она. И ещё он чувствовал, что эти слова, эти пикировки — все уже было когда-то.
— Ну, если вы просто хотите меня наказать… но едва ли… после стольких лет. Во всяком случае, вы можете сделать это более основательно, если будете чаще со мной видеться.
Эмма засмеялась.
— Вы до сих пор способны удивить меня внезапными проблесками ума! Кстати, я не отказывалась с вами видеться. Я только отказалась приехать к вам.
— Значит, вы согласны видеться со мной… например, здесь?
— Не «например». Именно здесь. Но я ещё не уверена. Я подумаю. А теперь вам пора уходить.
— Но мне захочется говорить с вами… как следует. Захочется говорить… наедине.
— Неужели нельзя без обиняков? Мне пришлось принять Рэндла в свое семейство, пришлось впустить его сюда. И получилось отлично.
— Я ещё не уверен, что жажду быть… принятым… в ваше семейство. Это…
— А вам этого и не предлагают.
Да, то была прежняя любовь и прежняя боль. Он забыл, до какой степени был некогда её рабом. Он спросил смиренно:
— Когда мне можно прийти?
— Я ещё подумаю, захочу ли опять вас увидеть. Может быть, я решу, что это ни к чему.
— И на Бромтон-сквер не приедете?
— Нет. — Потом вдруг спросила: — А в Грэйхеллок вы меня свозите, если я попрошу?
Хью был поражен, обрадован.
— Конечно, с удовольствием. — И тут же почувствовал, что этой своей готовностью предает Энн. Нельзя допустить, чтобы покинутая Энн предстала перед холодным, любопытным взором покровительницы Рэндла. Ему даже почудилось, что, если он привезет Эмму в Грэйхеллок, она там, чего доброго, всех заколдует. Как-никак обитатели Грэйхеллока, сколько их ещё осталось, — это _его_ семья.
— Об этом я тоже подумаю, — сказала Эмма. — А теперь уходите. Я вас уже сколько раз просила уйти, а вы не слушаетесь. В любую минуту дети вернутся.
Он подошел к ней. Ему хотелось перед уходом высечь из неё хоть искру тепла, ибо у него сложилось впечатление, которое ещё предстояло обдумать, что она, как ни скрывала это, хоть немножко да была рада с ним увидеться.
Она сказала:
— В конце концов, это вам я обязана тем, что обратилась за утешением к искусству. — И смех её прозвучал теперь более нервно.
Подняв брови, она смотрела, как он медленно и неловко опускается на колени возле её кресла. А он, молча глядя на нее, опять, как и входя в эту комнату, испытал поразительное чувство, точно существование её рождает одиночество, но теперь это было одиночество, где пребывала только она. А он отсутствовал. Несомненно, то была любовь. Не сводя с неё глаз, он потянулся к её руке.
Она глубоко перевела дух. Потом прошептала, словно боясь, как бы кто-нибудь, даже она сама, не услышал:
— Ох, надо было вам тогда быть храбрее. Ведь верно? Верно?
Он ответил «да» от полноты сердца, не в силах больше смотреть на нее. Поднес к губам её сухую, темную, костлявую руку. От руки так сильно пахло никотином, что он не удержался — вдохнул этот запах, упиваясь воспоминаниями, и только потом поцеловал её.
13
— Ну, начинаем все сначала, — сказал Рэндл.
Линдзи засмеялась.
Они сидели рядом в большом старомодном баре на углу Черч-стрит. За распахнутой настежь дверью видна была пыльная солнечная улица и непрерывный поток машин. Руки их были сцеплены под столом.
— Интересно, как идет дело у моего отца с твоей… — начал Рэндл. Последнее слово представляло непреодолимые затруднения.
— Надеюсь, превосходно, — сказала Линдзи. Ее широкое спокойное лицо было обращено к нему.
Он не смотрел на нее, а радостно-внимательным взглядом обводил бар — отметил очень юных влюбленных, тоже державшихся за руки, пенсионера из инвалидного дома в Челси, двух старух и мальчишку-стилягу. От всех этих людей исходило сияние. Рэндл испытывал нечто вроде эмоций собаки, которой неожиданно бросили хорошую кость; да и сам он выражением лица, на котором сладкое сомнение мешалось с созерцанием более возвышенного и несказанно блаженного, хоть и опасного мира, положительно напоминал собаку.
Он сказал:
— Ты это всерьез? — Ее нежный, зоркий, чуть насмешливый взгляд легонько поджаривал его сбоку.
— Разумеется, — сказала Линдзи и крепче стиснула его руку, впиваясь в неё ногтями.
Рэндл поморщился от боли.
— Зря она нас выпустила, правда? В том смысле, что от этого всякие идеи приходят в голову. Лучше бы мы чинно сидели на диване и слушали, как нас называют «молодежью». — Он покрутил рукой, и пальцы Линдзи разжались.
— О, она нам доверяет!
— Но доверяет напрасно, да? — живо отозвался Рэндл. Он глянул Линдзи в лицо. Большие, зоркие, чуть насмешливые желтые глаза были совсем близко. Он не мог заставить себя искать в их пятнистой глубине признаков победы или бегства. Радость и смирение мутили его разум.
— А это уж тебе решать, — сказала Линдзи и, стиснув напоследок его пальцы, убрала руку. Светлые глаза на мгновение расширились, блеснув более явной насмешкой, потом тоже отпустили его. Теперь Рэндл мог изучать её профиль. В лепке губ и щеки была утонченная безмятежность, восторгавшая его до полной потери сил. Точно таким, надменно-ублаготворенным, выглядел бы в покое ангел.
— Это и тебе решать, моя королева, — сказал он. — Ты ведь хочешь быть… похищенной?
— Если у тебя хватит храбрости меня похитить. Не иначе. А если нет — мне и так хорошо, большое спасибо. — Она говорила тоном довольной маленькой девочки.
Рэндл вздохнул. До этого места они дошли и в прошлый раз, перед тем как Эмма столь услужливо их поглотила.
— Но ты должна помочь мне быть храбрым. А то получается какой-то порочный круг.
— Помогать тебе я не собираюсь, — рассудительно сказала Линдзи, но наблюдать твою борьбу, вероятно, буду сочувственно. — И засмеялась.
— А ведь это именно борьба, — сказал Рэндл. — Ты хоть приблизительно можешь её вообразить? Тебе известно, что Энн я теперь ощущаю как мертвый груз. Но в то же время мне её бесконечно жаль. И я с ней до ужаса крепко связан. Странно, как такая вот связанность переживает любые настоящие отношения. И ею пронизано решительно все. Розы. Даже мебель, черт её подери!