Дикая роза

— Рэндл, Рэндл, — прошептала она, словно будя его после долгого сна, и мягко высвободилась. — Пошли.
— Нет. Я не пойду. Иди одна.
— Она огорчится, если ты не придешь. Не надо её сердить. Она старенькая.
Рэндл заколебался.
— И все-таки нет, — сказал он. Сила так и распирала его. — Приду завтра. А сейчас — нет. Сейчас я хочу побыть один и думать о тебе. Не хочу, чтобы эта чудесная минута с тобой была испорчена, прежде чем я упрячу её поглубже себе в душу.
— Да, ты подумай, — прошептала она. — Но не обо мне. Ты думай практически, Рэндл, милый. Думай практически, хорошо?
Покоренный её нежностью, он ответил:
— Да, да, да. — И с чувством почти что торжества, рожденного собственной воздержанностью, смотрел, как она уходит по длинному коридору. Зеленая дверь открылась и снова закрылась, наступила тишина. Он ещё подождал минуты две. Если б знать, что они там говорят друг другу!
 
14
— Его преподобие Слон, — со смешком доложила Миранда, просунув голову в дверь, — эту простенькую шутку она готова была повторять без конца. И тут же затопотала вниз по лестнице.
Энн, стиравшая пыль в комнате Рэндла, остановилась с тряпкой в руке. Ей не хотелось видеть Дугласа. Хотелось быть тихой и печальной и чтобы её оставили в покое. Сама печаль уже была ценным достижением. Энн порой заходила в комнату Рэндла, но всегда под каким-нибудь предлогом. Сейчас, перед тем как уйти, она огляделась. Солнце освещало небольшую светлую комнату. Все было аккуратно прибрано. Дрезденские чашки с золотым ободком выстроились по ранжиру на камине. Ярко-синие изразцы с птицами блестели по обе стороны каминной решетки. На стене красовались гравюры с розами — по четыре на двух темно-красных паспарту. Белое с синим валлийское покрывало мягко взбегало на подушку. Ветхими в комнате были только две игрушки — Тоби и Джойи, сцепившиеся мягкими, вытертыми лапами на кровати. Тоби был коричневый, а Джойи белый, и оба за долгие годы потеряли по глазу и изрядную часть шерсти. Энн чувствовала, что она им сродни, что она тоже старый, пыльный предмет, с которого время от времени спадают какие-то шерстистые ошметки. Ее радовало, что игрушки ещё здесь. Большой альбом Редутэ Рэндл увез с собой — она сразу заметила пустое место на белых книжных полках. Но туда, где живут Тоби и Джойи, туда он вернется. Невинную часть себя он оставил на её попечение. У двери она снова остановилась. Чем-то все здесь было похоже на комнату мальчика, эстетствующего и немного женственного.
Энн почти не видела Дугласа Свона после отъезда Рэндла — с того вечера, когда злосчастному священнику пришлось ретироваться, столь явно уронив свое достоинство. Тогда же серьезно заболела его мать, и он уехал за ней ухаживать. Таким образом, у неё ещё не было случая обсудить со своим духовным наставником новую ситуацию — если посчитать её новой. И сейчас она была далеко не уверена, прельщает ли её перспектива выслушивать его утешения, а может быть, и советы. Ей часто казалось, что Дуглас Свон, возможно по профессиональным соображениям, толкует характер Рэндла слишком оптимистически. Нельзя было сказать того же о Клер, от которой Энн успела наслушаться бурных соболезнований и которая расписывала Рэндла в самых зловещих красках. Целомудренная симпатия Дугласа к Энн, конечно, не оставалась для неё секретом. Со своей стороны она проявляла несколько болезненный интерес к супругу Энн, как бы смакуя его эксцессы. Энн уже давно чувствовала, что Рэндл сильно занимает воображение Клер, и, когда после какого-нибудь очередного рэндлианского безобразия Клер восклицала с особенной горячностью: «От моего мужа я бы такого не стерпела! Я бы ушла!», Энн чувствовала в своей приятельнице прямо-таки тоску по неистовой страстности, тоску, которую мягкий, рассудительный Свон едва ли был способен утолить.
Однако в самое последнее время (как подозревала Энн, следуя увещеваниям в письмах Дугласа) Клер сменила свое «Довольно терпеть такое обращение, дорогая!» на «Он вернется, дорогая, вот увидите». В том же духе, несомненно, будут и изустные увещевания самого Свона; и Энн, спускаясь по лестнице, испытывала чувство вины и безнадежности. Ее долгая битва с Рэндлом, казалось, постепенно лишала её всех непреложных ценностей, которыми она жила, словно у неё исподволь, кусочек за кусочком, отнимали реальный мир и прятали его в каком-то неизвестном ей месте. В самих ценностях она от этого не разуверилась. Она не ждала, что внезапный поворот выключателя осветит совершенно новую для неё сцену. Но было уныние, была пустота. Не может она стать такой, какой её хотели бы видеть другие. Это она чувствовала, готовясь выслушать слова, которые, несомненно, скажет ей Дуглас. И в то же время, подходя к дверям гостиной, она просто радовалась посещению друга.
Дуглас Свон, стоявший у окна, повернулся к ней с приветственным восклицанием. Здороваясь с ним, Энн сердито отметила, что Миранда опять устроила посреди комнаты «кукольный дурбар». Ее «маленький народец» или «маленькие принцы», как она их иногда называла, в полном составе расселись полукругом на полу. Картина получилась яркая и страшноватая, поскольку вкусы по части одежды и украшений были у «маленького народца» экзотические и варварские.
— Дорогая Энн, — заговорил Дуглас, обходя кукол, — дорогая… — Он взял её за обе руки и потянул к диванчику в оконной нише. Глаза его излучали сочувствие.
Энн высвободила руки и сказала бодрым голосом:
— Страшно рада, что вы вернулись, Дуглас, и как мило, что сразу меня навестили. — Потом вспомнила, почему он уезжал, и устыдилась, что только о себе и думает. — Но как здоровье вашей мамы? Надеюсь, ей получше?
Дуглас покачал головой.
— К сожалению, нет. На улучшение мало надежды. Вернее, нужно свыкнуться с мыслью, что надежды нет. Конец её пути уже близок.
— Какое несчастье! — Энн сжала ему руку, и оба сели.
— «Распад и смерть повсюду видим мы», — сказал Дуглас. — Нужно это принять. Но разлуки эти причиняют страшную боль. Боюсь, в этом сказывается недостаток веры.
Недостаток веры, подумала Энн. А у неё есть вера? Верит она, что ещё когда-нибудь увидит Стива? Нет. А между тем в бога она верит. Иначе нельзя. Бедный Дуглас!
— Я находил в родителях такую поддержку, — сказал он, — такую неизменную поддержку. Наверно, мне посчастливилось.
Энн посмотрела в окно. По лужайке мчалась Миранда, помахивая над головой, как тамбуринами, двумя белыми эмалированными мисками, в которых она каждый вечер выставляла своим ежам молоко. А Миранда находит в ней «поддержку»? В последние дни дочь держалась с нею холоднее обычного, даже перестала называть её мамочкой, а внимание её, когда было нужно, привлекала возгласами вроде «О!» или «У!». Да что там, трещина в её отношениях с Мирандой появилась ещё со смерти Стива. И с Рэндлом тоже. Словно все винили её за смерть Стива. А может быть, дело в том, думала она иногда с обидой, что другим хотелось кого-то винить, а ей нет, вот она и оказалась вместилищем для их обвинений.
Вдали под буками Энн увидела одинокую фигуру. Это был Пенн. Он смотрел, как Миранда пересекает лужайку, а потом растворился среди колеблющихся зеленых теней. Бедный фавн, наблюдающий людские дела. Чтобы отвлечь Дугласа от его горя, а также отсрочить разговор о Рэндле, она сказала:
— Спасибо вам, что до отъезда принимали такое участие в Пенни, Он к вам очень привязался.
— Он очень положительный мальчик, — сказал Дуглас. — Вам, вероятно, будет его недоставать?
— Да. — Энн подумала, что ей будет страшно недоставать Пенни. Она вздохнула. — Вы знаете, по-моему, он немножко влюблен в Миранду. Смешно, правда? Мне кажется, он серьезно страдает, бедный малыш.
Дуглас улыбнулся:
— Как мы в юности умеем страдать! — Потом, словно спохватившись, что позволил себе бестактность, добавил: — Подождите, скоро Миранда сама подрастет и влюбится. Вот когда небу жарко станет!
— Поэтому он, вероятно, и отказался ехать с Хамфри в Лондон. Не мог расстаться с Мирандой. А я-то ломала голову, с чего это он.