В родном городе

– Что она тебе говорила?
– Ничего не говорила. Я говорил. Мы прошлись с ней до Днепра и обратно. Ей надо было на площадь Сталина. Кроме того, я познакомился с дядей Федей. Не в этот раз, а в первый, когда заходил к ней.
Николай вопросительно взглянул на Сергея. Сергей смотрел куда-то в сторону.
– Пацан! Верь моему слову, тут что-то не так.
Николай промолчал. Ему было неприятно, что Сергей заговорил о Шуре. При чем тут Сергей? И зачем он к ней заходил? И зачем вообще он вмешивается? Сергей дернул его за рукав.
– А может, в забегаловку заскочим? Здесь недалеко. Та самая, где мы познакомились. Тяпнем по маленькой, и катись на все четыре стороны.
– Не хочу.
– Вот черт трезвый! Ты что, вообще перестал водку пить?
– Просто не хочется. Не интересует сейчас.
– И что собой представляет дядя Федя?
– Тоже не интересует. И вообще это мое дело. Не твое и не чье-либо, а мое. Понял?
Сергей пожал плечами:
– Ну, раз не мое, тогда… будь здоров!
Он крутнул в воздухе палкой и ушел.
Только пройдя квартал, Николай почувствовал, что разговаривал с Сергеем не так, как надо. Ну чего, спрашивается, он на него разозлился? Ну, не его дело, допустим, но ходил-то он ведь к Шуре не для себя, а для него, Николая… Может, вернуться?
Николай взглянул на часы. Без четверти пять. Поздно!
Придя к Острогорским, Николай застал всю квартиру толпящейся вокруг сваленных на полу здоровенных плах и обсуждающей, на сколько времени их может хватить и что экономнее: на две или три части пилить каждую плаху? Петька разводил пилу.
– Мы сейчас с дядей Колей покажем класс. Он теперь тоже левша, – Петька был левшой.
Яшка с шумом расчищал место для козел.
– Бесплатно делать не будем, учтите это, Анна Пантелеймоновна. Всякая работа вознаграждения требует.
– Ладно, ладно! Уходите же.
– Я не шучу. На четвертый этаж все-таки таскали.
– Да уходите, ради бога, не мешайте! – Анна Пантелеймоновна пыталась вытолкнуть здоровенного Яшку из кухни, но тот упирался. – По рюмке наливки, так и быть, уж дам.
– И не на кухне, а у вас, из рюмочек, по-интеллигентному.
Наконец всех удалось выпроводить, и Николай с Петькой приступили к пилке. У них не очень-то получалось – пила все время заскакивала, оба обвиняли друг друга в неумении пилить. Когда пришла Валя, Николай прогнал Петьку учить уроки, взял пилу в правую руку. Дело пошло лучше, хотя руку приходилось все-таки привязывать бинтом к рукоятке пилы. Рука скоро уставала, и приходилось опять переходить на левую.
Валя раскраснелась, ее бронзово-рыжие волосы растрепались и падали на глаза, левая рука упиралась в плаху, а правая равномерно и с силой тянула к себе пилу.
– Вы хороший пильщик, – сказал Николай.
– Хороший, – согласилась Валя и ловко подхватила отвалившийся кусок плахи. – Только спина с непривычки болит. – Она отбросила чурбак в сторону и посмотрела на форточку. – Какой дурак ее закрыл? Жарко…
Она легко вскочила на подоконник, открыла форточку, хотела соскочить на пол, но зацепилась юбкой за шпингалет.
– Вот черт! Единственная юбка. – Стоя на подоконнике, она наклонилась и пыталась отцепить юбку. – Ну, чего вы смотрите? Помогите!
Николай подошел. Валя стояла над ним, и от неудобного положения и досады лицо ее еще больше покраснело. Волосы почти совсем закрывали лицо, и видны были только зубы, которыми она прикусила нижнюю губу.
Николай отцепил юбку, потом, обхватив левой рукой, снял Валю с подоконника, но не сразу поставил на пол, а, крепко прижав к себе, донес до козел. Валя, чтоб не упасть, схватила его за шею.
– Эге, да вы совсем легонькая! – сказал Николай, смотря на нее снизу вверх.
– Пустите! – Валя обеими руками оттолкнула его голову.
Николай осторожно поставил ее на пол и улыбнулся. Валя не смотрела на него, она рассматривала порванное место юбки. Потом взяла пилу, тряхнула ею так, что она жалобно запела, потрогала пальцами зубцы и поставила в угол.
– Чего ж это вы, Валя?
– Хватит на сегодня, – не глядя, сказала она и быстро вышла из кухни.
Через полчаса собрались у Острогорских. Петька под шумок подливал в рюмку и сидел потный, довольный, с блестящими глазами. Валерьян Сергеевич оседлал Муню. Поминутно всовывая в лампу бумажку и зажигая от нее гаснувшую трубку, ничего не слушая, он доказывал Муне, что к Новому году война обязательно должна кончиться. Муня соглашался.
Валя вначале сидела молча, с безразличным видом ковыряя консервы. Анна Пантелеймоновна несколько раз на нее взглядывала, потом спросила, не случилось ли у нее что-нибудь на службе. Валя, сказав, что ничего, вдруг оживилась, налила себе и пытавшейся сопротивляться Бэлочке по полной рюмке наливки и стала громко и возбужденно о чем-то ей рассказывать. Бэлочка сонно кивала головой и отодвигала рюмку.
– Да, да, ей нельзя! – Муня отодвигал рюмку еще дальше. – Сейчас ей никак нельзя! Даже наливки нельзя!
По радио объявили: «Московское время двадцать два часа одиннадцать минут. Передаем беседу…» Валя встала, выключила радио и, сказавши: «Фу, как жарко!» – вышла на балкон.
В комнату постучался и вошел, смущенно поглаживая лысину, Никита Матвеевич.
– Моя старуха не у вас?
Яшка блеснул глазами.
– Давай, давай, старина. Тащи только свое «энзе». Я знаю, у тебя там есть в сундучке.
Николай уступил место Никите Матвеевичу, постоял немного у дивана, перелистывая книгу, потом тоже вышел на балкон.
У Острогорских был большой, величиной почти с комнату, густо увитый виноградом балкон. Днем с него открывался прекрасный вид на Новое Строение, Сталинку и Голосеево. Сейчас же ничего этого не было видно – город маскировался, и только изредка, справа, проносились по Красноармейской автомашины с синими фарами. Где-то очень далеко, очевидно над Каневом или Трипольем, беззвучно вспыхивали зарницы. Недавно прошел дождик, и в воздухе пахло свежей землей и отцветающим уже табаком.
Валя стояла, опершись о перила, и узенький луч света, пробивавшийся сквозь маскировку, светлой полоской лежал на ее волосах и спине.
– Вам не холодно? – спросил Николай.
– Нет, хорошо, – не поворачивая головы, сказала Валя.
Николай закурил.
– Вас оштрафуют, – сказала Валя.
– Не оштрафуют. Я осторожно. Как на фронте.
Они помолчали.
– Вы знаете, о чем я думаю? – сказала Валя.
– Нет, не знаю. Откуда мне знать?
– Ведь на фронт-то вы уже не попадете, Николай. А?
Она впервые назвала его Николаем, до сих пор она говорила всегда «Николай Иванович» или «товарищ капитан».
– Почему? – спросил Николай.
– Не знаю почему, но я так чувствую. А я никогда не обманываюсь, вы знаете? Никогда. Я знала, например, что не увижу отца, и знала, что увижу мать… Дайте мне потянуть, пока мать не глядит. – Она сделала несколько затяжек и закашлялась. – Отвыкла, голова уже кружится… А вам хочется на фронт?
– Хочется. А вам?
– И мне. Но вы уже не вернетесь, я знаю. А почему вам хочется?
– Странный вопрос!
Валя насмешливо улыбнулась.
– Чем же странный?
– Не надо, Валя. Ведь вы сами были солдатом.
Валя сорвала листок, и с винограда, шурша, посыпались капли.
– Простите. Я вовсе не хотела… Просто… Вот смотрю я на вас, и иногда мне кажется… Ведь вам здесь, у нас, в тылу, очень скучно, правда?
Николай ничего не ответил.
– У вас нет семьи? – спросила Валя.
– Нет.
– Ни отца, ни матери?
– Ни отца, ни матери. Еще перед войной умерли. Да и до этого отец с матерью… В общем, не очень сладкое детство.
Валя опять сорвала листок, и опять зашуршали капли.
– И больше у вас никого не было?
Внизу, откуда-то из-за угла, выехала машина и затормозила.
– Ну куда, куда ты заворачиваешь? – крикнул кто-то снизу. Голос был хриплый и недовольный. – Глаза, что ль, повылазили?
– Как куда? По Красноармейской, – ответил другой голос.