Незнакомец из тринадцатой квартиры, или Похитители ищут потерпевшего
Оставался последний киевский театр, Театр юного зрителя.
Мы поднимались от Театра имени Франко по лестнице мимо необычного дома на улице Орджоникидзе. Он сплошь облеплен странными фигурами: тут и слоны, и змеи, и диковинные птицы, и какие-то совсем непонятные твари и чудища… В другой раз я бы разиня рот глазел на этот дом, ведь другого такого нет нигде в мире. А теперь я равнодушно проходил мимо и даже не смотрел!
Ничего меня не радовало. И в душе моей было так мрачно и мерзко, что все эти страшилища, если бы вдруг ожили и заглянули туда, сами бы перепугались.
— Не горюй, — утешал меня Ява. — Ну конечно же, он из Юного зрителя. Вот увидишь! Играет царя в какой-нибудь сказке для малышей. Он, наверно, комик. По-моему, мы его даже видели как-то по телевизору. Тот самый, помнишь, который споткнулся на пороге и — бряк! Гы-гы-ы…
Ява пытался развеселить меня. Всю дорогу до Театра юного зрителя он старался что-нибудь выдумать. Но я не поддавался.
Мы вошли в театр и будто в школу на большую перемену попали: шум, суета, беготня. И все почему-то малыши — даже без пионерских галстуков ещё. Подошли мы к кассе. Оказывается, пойдёт спектакль для младших школьников. Пьеса-сказка.
— Про царя? — тут же спросил я.
— Нет, про Красную Шапочку, — ответила кассирша. Скривились мы, да что поделаешь, не идти же домой, тем более что нужно в фойе артистов посмотреть.
— Что ж, придётся идти на «Красную Шапочку», — сказал Ява.
Взяли мы билеты. Пошли. Расталкивая малышей, ходим по фойе, разглядываем портреты. И к каждому я подхожу с трепетом, со страхом. Последний ведь театр, последние надежды.
Пересмотрели мы все портреты, и упало, покатилось моё сердце… Нет нашего артиста. Нет, да и только. Что ж теперь делать? Где его искать? Значит, не артист он. Но ведь он же сам сказал, что артист. И про царя говорил… Как же так?!
— Погоди, не горюй, — подбадривает меня Ява. — Может, просто его портрет не поместили. Помнишь, как Гриша Гонобобель на школьную Доску почёта не попал, потому что, когда фотографировали, его как раз пчела укусила, и мордяка была, как тыква. Может, и у этого что-нибудь такое…
— Ну да! — машу я рукой, а самому так хочется, чтоб это было правдой, так хочется…
— Ой, хлопцы, здравствуйте! — слышим вдруг. Оборачиваемся па голос и видим — в белом платьице, с большим бантом-бабочкой стоит… Валька и держит за руку первоклассника в синей форме.
— Я вас сразу узнала! — радостно стрекочет Валька. — Вы давно в Киеве? С экскурсией или так? Со всем классом приехали или одни?
Я молчу… Это его знакомая, пусть он и говорит. Но Ява тоже молчит. Вы бы посмотрели на Яву! Он сперва побледнел, потом покраснел, потом опять побледнел, потом начал покрываться какими-то пятнами. Такого вида у него не было даже тогда, когда в прошлом году он провалился в старый колодец.
А Валька не унималась:
— Вы надолго приехали? А браконьеров своих вы поймали тогда? Обещали ведь написать… Может, адрес потеряли? А? Да что ж вы молчите? Не хотите со мной разговаривать?
Наконец Ява овладел собой и открыл рот. И оттуда вылетели слова:
— А чего… Мы ничего… Мы наоборот…
Не скажу, чтоб это было очень красноречиво, но я не стал встревать в их беседу. Пускай балакают!
Да и поздно было встревать — уже прозвенел третий звонок, и все поспешили в зал. Представление началось. Мы сидели в седьмом ряду, а Валька в девятом. И Ява, вместо того чтоб па сцену смотреть, всё время сиденье штанами полирует и голову назад поворачивает — на Вальку взгляды бросает.
— Голову свернёшь, придётся задом наперёд ходить, — въедливо говорю ему.
А он даже и ухом не ведёт.
А на сцене в это время коварный сухорёбрый Волк с длинным носом пробивался в дверь к Бабусе, чтобы съесть её. Шустрая Бабуся спасалась как могла — возводила баррикады из мебели, бегала по всей сцене, швыряла в Волка кувшинчики, кастрюли и другие предметы домашнего обихода.
К тыну возле избушки была привязана настоящая живая курица — единственная Бабусина худоба. И вот во время действия курица запуталась в верёвке, которой была привязана, и начала биться. Увлечённые борьбой Волк и Бабуся ничего не замечали. А все зрители с волнением смотрели на бедную курицу, которая, обессилев, уже едва дышала. Но что поделаешь? Не кричать же, не срывать спектакль…
Вижу, Ява крутится, крутится на месте, будто ему горячих углей в штаны насыпали, потом вдруг поднялся и пошёл. Прямо по проходу к сцене. Я затаил дыхание. И весь зал затаил дыхание, и все головы на Яву поворачиваются, как на параде на генерала, который обходит войска. А Ява идёт себе… Идёт, идёт, поднимается на сцену, подходит к курице и начинает её распутывать. А артисты себе играют, даже не замечают Яву, будто его и на сцене нет. Ява распутал курицу и спокойненько пошёл назад, на своё место. Только когда он сел, я услышал, как тяжело он дышит и как тукает у него в груди сердце. А через несколько минут Волк всё-таки съел Бабусю, и первое действие кончилось. Занавес опустился, и в зале вспыхнул свет. Все захлопали в ладоши, причём большинство зрителей повернули голову в сторону Явы. И было непонятно, кому они аплодируют — артистам или Яве… К нам тут же подбежала Валька.
— Вот здорово! Ну и молодец! И как ты решился? Я бы ни за что не смогла. Ой, молодец! — Она говорила громко, даже, по-моему, слишком громко. Ей, видно, хотелось показать всем, что она знакома с Явой. Она гордилась этим. Со всех сторон на Яву были устремлены восторженные взгляды. И когда мы вышли в фойе, так всё время то здесь, то там слышались приглушённые голоса: «Вон тот! Вон тот! В белой рубашке!» По-моему, это было как раз то, о чём только и мог мечтать Ява. Он был счастлив. Сказать, что он сиял, — это, пожалуй, ничего не сказать. Он ходил по фойе, как на ходулях, как будто он выше всех на свете. Глаза его излучали что-то такое, что не способны излучать глаза обычных людей. И так он был далеко-далеко от меня, как никогда в жизни. Я и мои переживания из-за часов для него сейчас просто не существовали. Конечно, он стал героем, это ясно, но мне было неприятно смотреть на него.
— А это мой братишка Микола, — сказала Валька, так как Ява удивлённо поглядывал на первоклассника в синей форме, который всё время крутился возле нас.
И братишка Микола покраснел, как будто его знакомили не с курносым Явой, а с космонавтом Поповичем, киноартистом Рыбниковым или ещё с какой-нибудь знаменитостью.
— Я вообще-то сюда из-за него пришла, мама одного ещё не пускает, — будто оправдываясь, объясняла Валька.
Ява смерил братишку Миколу откровенно пренебрежительным взглядом. Тот ещё больше покраснел.
— Так вы их поймали всё-таки или нет? — спросила Валька.
— Конечно, — небрежно бросил Ява.
— И не написали?! Тоже мне! Или, может, адрес потеряли?
— Нет, не потеряли… Но… — Ява пожал плечами, и этот жест можно было понять: дескать, чего бы это я стал писать, очень нужно…
Валька вспыхнула. Преодолевая неловкость, она сказала:
— Ну, вы, конечно, не одни их ловили, вам взрослые помогали. Или, наоборот, вы — взрослым…
— Да чего там взрослые, — хмыкнул Ява. — Мы сами… Он метнул на меня взгляд и… прикусил губу. Да было уже поздно.
Я вздохнул, поднял руку и влепил ему в лоб три звонких щелчка — аж эхо раздалось. Валька вскрикнула. Братишка Микола захихикал. Кто-то ещё засмеялся поблизости. Ходули сломались, и Ява очутился на земле — оторопелый, красный, как помидор, с вытаращенными глазами. Мне даже жалко его стало. Да разве я виноват? Не нужно было ставить таких условий…
Видя, что Ява не собирается давать сдачи, Валька (добрая душа) накинулась на меня:
— Ты что? Сдурел? Что за шутки?!
Вокруг нас начали собираться дети. Глаза у Явы забегали, как у загнанного зверя, и он выдавил из себя улыбку, жалкую деланную улыбку (так улыбаются, сидя на чужой груше, когда застанет хозяин). И сказал:
— Ничего… Всё правильно… Теперь мы квиты… — И, обернувшись к толпе: