Незнакомец из тринадцатой квартиры, или Похитители ищут потерпевшего
Когда мы сели, на поле футболисты уже стукали мячи. Но мы знали, что это ещё не игра, а только разминка. Мячей было много, на каждого футболиста не меньше чем по одному, и бедные вратари суетились в воротах, как мыши, загнанные в угол, то и дело пропуская «штуки».
Пришёл дядя (сразу стало тесно), хитро глянул на нас и хитро подмигнул. Мы для порядка опустили глаза — пусть думает что хочет.
Разминка кончилась, поле опустело. Прошло ещё несколько минут, и на поле вышли трое: один в середине с мячом и двое по бокам с флажками — судьи.
Поставил главный судья мяч на середину поля, засвистел.
Из-под центральной трибуны выбежали команды. Выстроились, поприветствовали друг друга. Потом из публики вдруг выбежали на поле какие-то люди с букетами цветов — вручать футболистам. А те побросали букеты фотокорреспондентам, которые сидели на скамейке (и зачем тогда было вручать?). Но вот судья ещё раз свистнул — игра началась.
— У-У-У-У-У!
— А-а-а-а-а!
— Канева давай, Канева!..
— А-а-а-а!
— Серебро давай! Давай Серебро!..
— О-о-о-о-о!
— Базилю передай! Передай Базилю-у-у!
— У-у-у-у-у-у!
— Дай Бибе! Бибе дай!
— А-а-а-а-ай!
Огромное корыто стадиона бушует, как кипящий котёл… И кажется, что пар вздымается ввысь и собирается там в тучки.
…Возле нас сидел не то профессор университета, не то артист цирка. С одной стороны, он был очень похож на профессора — интеллигентное лицо, очки, бородка, портфель под мышкой. А с другой стороны… ну абсолютный циркач! Всё время подскакивал, блеял, свистал, ржал, как жеребец. А когда киевляне забили гол, он подкинул свой портфель чуть не под облака, а потом поймал его одной рукой. Да так и не каждый циркач сможет! И не смолкал профессор-циркач ни на миг. Когда какой-нибудь футболист с мячом прорывался вперёд, он подгонял его пронзительным:
— Пошёл-пошёл-пошёл-пошёл! — и верещал таким страшным голосом, каким даже «караул» кричать стыдно.
Верещал до тех пор, пока у футболиста не отбирали мяч. Тогда он с досадой махал рукой и кричал:
— Так и знал! Передавать надо! Базилевичу надо было передать!.. — И тут же переносил внимание на другого футболиста: — Ну ты смотри! Ну просто пасётся!.. Бегать надо, бегать! Ты же футболист, а не корова!
Как будто бедному запыхавшемуся, задёрганному футболисту и секунду передохнуть нельзя! Такой бессердечный болельщик!
Рядом с ним сидела женщина — наверно, его жена, — толстая, в самодельной шляпе из газеты. Она переживала молча, но так тяжко и шумно дышала, что свежего воздуха над стадионом, казалось, становится всё меньше и меньше. Профессор-циркач то и дело успокаивал её:
— Рыбонька, не волнуйся! Не волнуйся, рыбонька! Всё будет хорошо. Наши выиграют.
Ява подмигнул мне и тихонько сказал:
— Если б эту «рыбоньку» в воду бросить, вот бы звук был, вот плеску было бы!
Я представил себе это и улыбнулся:
— Да-а…
Но и профессор-циркач и «рыбонька» недолго привлекали наше внимание. На поле было так интересно, что мы забыли про всё на свете. Мы уже не были Павлушей и Явой, у которых свои характеры, вкусы, интересы. Мы были какой-то маленькой частицей огромного существа, которое называлось «стадион» и которое трясло как в лихорадке.
И когда судья несправедливо, как счёл стадион, не присудил одиннадцатиметровый в ворота торпедовцев (а «рука» точно была!), мы вместе со всеми завыли, загорланили, надрывая животы:
— Судью на мыло! Судью на мыло!..
Ну прямо как живодёры… И не существовало в ту минуту на свете ничего, кроме одиннадцатиметрового удара.
Великая вещь — футбол! По-моему, он мог бы даже быть лечебным средством. Например, для лечения нервнобольных. Да и от всяких неприятностей и плохого настроения футбол очень помогает. Во всяком случае, я на время матча про все свои неприятности забыл. И вспомнил только тогда, когда матч закончился. Нужно было снова отделаться от дяди.
— Ну, дядя, вы идите домой, а у нас тут ещё дела… — сказал я, как будто мы были взрослые, а он ребёнок.
— Ой, смотрите мне с этими делами! — сказал дядя. — Рано вы начали женихаться. Глядите, чтоб батьки ваших Дульциней уши вам не нарвали.
Но из-за того, что киевляне выиграли у торпедовцев (3: 2), дядя был в чудном настроении и отпустил нас.
На этот раз нам пришлось ждать. Минут десять, а то и больше. Причём это было совсем не так легко, как вы думаете, потому что мы не просто ждали, а… боролись. Всё время боролись с неудержимым людским потоком, который старался смыть нас и выплеснуть куда-нибудь на Бессарабку или даже на площадь Калинина. И это требовало страшных усилий. Наконец показались ребята.
— Идём! — скомандовал Будка.
И мы, с облегчением вздохнув, поплыли по течению.
— Ну? — нетерпеливо спросил я, подруливая к Будке.
— Потом! Тут не место… Вот уж тянет резину!
Мы выплыли на Бессарабку и нырнули в какой-то проходной двор, который вёл на Печерск. И тут, в тёмной подворотне, Будка остановился.
— Значит, так, — сказал он тихим, конспиративным голосом, озираясь по сторонам. — У нас был разговор с этим чуваком. Мы едва уговорили его. Вот хлопцы скажут…
— Да, ага, ага! — вразнобой, но твёрдо поддакнули хлопцы.
— Он согласился отдать часы, — продолжал Будка. — Но… только ночью. Причём сегодня. Завтра будет поздно. Потому что утром он чешет из Киева — его ищет милиция…
— Ну? — У меня сжалось сердце.
— Железо! Часы у него в тайнике… в пещере… возле Лавры. Днём туда нельзя — прогонят… Так вот, договорились встретиться в полночь у церкви Рождества Богородицы, а точнее, возле могилы Кайсарова. Знаете?
Мы с Явой переглянулись. Одурачить, что ли, хотят? Неужели одурачить? Но зачем?! А хоть бы просто так… Что же делать? А что тут сделаешь!
— Боитесь? — презрительно сощурился Будка. — Ну, если боитесь, как хотите. Часы ваши, а не наши… Одни мы, конечно, не пойдём, нам-то что…
— Ладно, — сказал я. — Мы придём. Если б это были мои собственные часы, я бы ещё подумал, идти или нет. Но вы же сами знаете, что это за часы!
— До встречи, — весело сказал Будка. — Только не проспите!
Глава XII. Казацкому роду нет переводу. Кошевой Карафолька. Письмо запорожцев. Ночь на кладбище (воспоминания).
Вечер. Одиннадцатый час. Мы лежим на широченной, как Крещатик, тахте у открытой двери балкона.
Лежим тихо, не шевелясь — делаем вид, что спим. Дожидаемся, когда заснут дядя и тётя, чтоб можно было потихоньку улизнуть.
Нет, должно быть, более тягостного ожидания, чем вот такое, когда лежишь без сна, неподвижно и ждёшь. Да ещё ждёшь, не зная, что тебя ждёт. Когда тебе нужно в полночь идти куда-то в жуткую темень к могилам…
В голову надоедливо лезут всякие страхи и воспоминания.
Воспоминания! Я, конечно, не Вольф Мессинг, я не могу читать чужие мысли на расстоянии, но, даже не глядя на Яву, который лежит рядом со мной, я готов поклясться, что он вспоминает сейчас то же самое, что и я… Уверен на все сто процентов! Он просто не может сейчас вспоминать что-нибудь другое… То было тоже ночью и тоже среди могил… И точно так же пересыхало в горле, и сжималось сердце, и немели ноги.
* * *…Это было в прошлом году, в сентябре, как раз после «робинзонской» истории. Неожиданно к нам в село приехали археологи. Целая экспедиция из нескольких человек. Вернее, не совсем неожиданно… Двоих из этой экспедиции мы хорошо знали. Это были охотники из Киева, которые каждый год приезжали к нам на охоту да на рыбалку, им-то мы и ловили кузнечиков. С ними мы всегда держались немножко свысока и насмешливо, как со всеми городскими, кто так неприспособленно чувствует себя на селе. Мы посмеивались, когда они с трудом поднимались на заре на охоту, когда опрокидывались на наших лодках в плавнях, когда неумело, раня до крови руки, они чистили рыбу. И мы не могли себе представить, что они так много интересного знают.