Приключения Вернера Хольта
На столе их ждал ужин. Ута принесла корзину свежих помидоров. Она вдруг вернулась к их старому разговору.
— То, что ты рассказал мне об отце, очень меня заинтересовало. Он не побоялся отказаться от работы военного назначения, хотя понимал, конечно, чем это грозит
Хольт посмотрел на нее с удивлением. Его поразили в ее голосе какие-то незнакомые серьезные нотки.
— Жаль, что у нас мало таких людей, — продолжала Ута.
— Я тебя не понимаю, — сказал он беспомощно.
В уголках ее рта снова заиграла ироническая улыбка.
— Неужели мало Сталинграда, чтобы открыть тебе глаза?
Он досадливо тряхнул головой, но решил сдержаться.
— Не понимаю я тебя, — повторил он. — А как же Германия? — И, не совладав с собой, крикнул: — Что будет с Германией?
Ута устремила на него долгий, внимательный взгляд.
— Забудь, что я тебе сказала. — Она отодвинула тарелку. — Выкинь это из головы. Ты идешь на войну. Бог весть, сколько она еще продлится. — Ута смотрела словно сквозь него, в пространство. — Вашему брату трудно примириться с жестокой правдой, что все жертвы напрасны. — Ее взгляд смущал и приказывал. — Да и вообще забудь эту нашу поездку. — С минуту она колебалась. — Возможно, я скоро выйду замуж. Прошу тебя, забудь все, что между нами было.
Быть брошенным, отвергнутым так бесцеремонно — все его существо восставало против этого.
— Мне на войну идти… Ты лишаешь меня и последнего… А раз так…
Ута одной лишь ей присущим движением провела левой рукой по шее, она ждала продолжения оборванной фразы.
— А раз так — пусти меня этой ночью к себе, — потребовал он.
Она поднялась так порывисто, что зазвенела посуда.
Хольт слышал, как наверху хлопнула дверь. Он остался сидеть, растерянный, чувствуя, как к нему подбирается озноб. Потом встал, закрыл окна и погасил свет.
В доме воцарилась мертвая тишина. Оцепенело стоял он у себя в комнате. Ему было трудно решиться. Наконец он вышел в коридор. Долгие секунды стоял против ее двери. Надавил ручку. Дверь подалась.
В открытые окна струился слабый свет. Она обняла его за шею и привлекла к себе, в темноту. Но он различал перед собой ее лицо с широко раскрытыми глазами. По движению ее губ он видел, что причиняет ей боль. Боль и наслаждение.
Он пробыл у нее до рассвета. Занявшийся день был для него только светлым пятном на фоне двух ночей. Впервые он сознательно вбирал в себя зрелище живой красоты, и Ута ничего от него не таила.
Но и другая картина вторгалась в его сознание — так повелительно, что он долгие секунды лежал сраженный, не в силах отогнать: фосфор, ужасные раны, обуглившиеся тела. Он прятал голову у нее на плече. Потом он слышал, как она говорила:
— Я противилась, сколько могла. Но будь что будет! Ничего не поделаешь — война! Кто знает, что нас ждет!
В первых рядах актового зала сидели сплошь семиклассники в форме гитлерюгенда. Хольт занял место в третьем ряду, позади Вольцова, под одним из стрельчатых окон. Он опоздал. Директор уже произносил свою речь. Хольт его не слушал. Увидимся на вокзале! Он вспомнил, как соскочил с дрожек и пустился бегом. Увидимся! Еще целый час продолжался этот сон. Он снова видел, как запряженный в дрожки конь мчит их по полям. С закрытыми глазами прислушивался он к тому, что было: раз уж я ее добился, то ни за что не отступлю!
Зал аплодировал. Но тут по паркету загремели подбитые гвоздями сапоги. На кафедру поднялся баннфюрер Кнопф.
— Камрады!..
Земцкий, мирно клевавший носом, проснулся и стал дико озираться. У Кнопфа был деревянный командирский голос.
— В тяжелую минуту взывает фюрер к своей молодежи, требуя от нее жертв… На Востоке смертельно раненный противник предпринимает нечеловеческие усилия, чтобы ослабить петлю, железной удавкой впившуюся ему в горло.
Феттер громко высморкался, но осекся под грозным взглядом Вольцова:
— Перестань! Это тебе не игрушки! Дисциплина!
— …Как недавно сказал фюрер в своей замечательной речи по поводу воздушной войны, «мы заняты подготовкой таких технических и организационных преобразований, которые не только сломят воздушный террор, но и воздадут за него сторицей!» А пока — время не терпит! Вам, камрады, выпало счастье защищать немецкое воздушное пространство. — Стуча сапогами, баннфюрер спустился с кафедры и каждому в отдельности пожал руку.
У выхода толпились учителя. Доктор Цикель, как всегда, плевался:
— Кхе-кхе… кхе! Как поглядишь, ведь это же мальчишки… кхе… кхе… совсем еще дети, слышь, и таких-то гонят на войну! Бог знает что!
На улице родные и близкие спешили на вокзал.
— Ноги моей больше не будет ни в одной школе! — поклялся Вольцов.
По площади прокатился знакомый заливистый свисток.
— Внимание! В ряды стройсь! Шагом марш! — Хольт узнал голос Барта. А на вокзале ждет Ута…
Хольт маршировал в колонне, распевая: «Пусть рушится все кругом, нас не сломят буря и гром!» До вокзала было недалеко. К перрону подошел поезд. Наконец-то Хольт получил возможность отойти от других. Недалеко в стороне от толпы стояла она у живой изгороди, отделяющей вокзал от площади.
Он сказал ей:
— Раньше я не мог дождаться минуты, когда меня пошлют. А теперь я бы век с тобой не расставался.
— Тебе бы скоро наскучило все одно и то же. — Но она сказала это, избегая его взгляда.
Паровоз дал свисток, и поезд тронулся. Хольт с трудом от нее оторвался. В его руке остался маленький сверточек. Он перескочил через изгородь и по шпалам бросился догонять уходящий состав. Гомулка втащил его в вагон.
Кто-то кричал в проходе: «Экстренное сообщение! Дуче освобожден отрядом парашютистов». Хольт слышал эти слова, не отдавая себе отчета в их значении.
Поезд черепахой тащился в горы. Хольт остался в проходе. Рядом с ним сумрачно и неподвижно стоял Гомулка.
Хольт развернул сверток, раскрыл коробочку. На черном бархате лежала цепочка с золотым крестиком чеканной работы. Он с трудом разобрал надпись, выгравированную крошечными старинными письменами: «Любовь — наш бог, мир держится любовью. Как счастлив был бы человек, когда бы пребывал в любви весь век свой!» И дата: 1692.