Карта мира

В сущности, некие элементы, на которые опиралась средневековая культура, действительно очень живучи. В век торжества демократии граждане преуспевающих стран вдруг обнаружили, что вся их политическая система на поверку оказывается системой… личных связей, сеньориальной зависимости, оммажа [1] и вассальной преданности».
Двигаясь мысленным взглядом по корням дерева, в листве которого помещалась современная ему эпоха, Рональд уже не видел черных гор и черно-синего неба, захвативших все пространство окна. И только когда с неба упали белые молнии, прикрепившись к горам, как нити кукловода к марионеткам, он встрепенулся и встал.
Грохотал гром. Дождевые струи, пока далекие, но уже заметные над соседним лесом, протянулись к земле, скрывая всю панораму, раскинувшуюся вокруг замка, полностью: что не смогла темнота, смогла вода. Все присутствующие только капюшоны надвинули — нравилась им такая погода. И только крестьяне и монах зябко подрагивали в своих рубищах.
— Сперва и речи ни о каком бунте не было, — рассказывал Сквайр. — Местные помещики успокоились, а кое-кто даже стал ездить в деревню и общаться с мертвецами. Речи у них были очень коварные, а руки загребущие — и те, кто с ними побеседовал, вдруг говорили, что им открылась истина, коей они не знали дотоле, и стали отпускать своих крестьян на свободу, говоря, что поскольку смерть всех уравнивает, то и в жизни все должны быть равны. Эту вот тайну и открыли эти возвращенцы, эти гнусные ревенанты [2].
А пуще всего и раньше всего прославилась деревня Новые Убиты, где эта нечисть завелась еще пятнадцать лет назад. Местный помещик, маркиз Бракксгаузентрупп, просвещеннейший, чистейший человек, вовремя понял всю тяжесть угрозы, пред нами представшей — и попытался справиться с взбунтовавшимися мужиками — но его едва не убил собственный сын, предавший его ради либертинских идей. После этого дух маркиза погрузился в уныние и он предоставил события Судьбе.
Я оказался чуть сильнее духом: и вот, собрав всех своих рыцарей и солдат, я двинулся на Новые Убиты с войском. Крестьяне и мертвецы, вооруженные вилами и кольями — хотя это нам было впору осиновыми кольями вооружаться против той нечисти — выступили нам навстречу и в страшной битве разбили наших рыцарей…
— Разбили рыцарей? — презрительно скривился Арьес. — Хороши же рыцари, когда сиволапое мужичье их всмятку!
— Мои рыцари, вне всякого сомнения, раздавили бы деревенщину, — сухо сказал Сквайр, — если бы не мертвецы. Мы рубили их в лапшу, но они все равно продолжали драться. Только когда от каждого из них оставалось лишь кровавое пятно, их можно было считать побежденными — и то каждое из этих пятен еще очень долго двигалось и пыталось влезть нам под ноги, чтобы мы на них поскользнулись…
— Слишком это все похоже на сказки, — вздохнул Арьес. — Ты, Сквайр, не первый, разумеется, кто мне рассказывает о мертвецах, но вот о том, что они участвуют в баталиях — первый.
— Государь! — воскликнул Сквайр. — Вели допросить этих крестьян и монаха, что нам удалось захватить в плен, я не думаю, что они станут скрывать очевидное! А самым страшным препятствием к нашей победе было то, что отряд сиволапого мужичья и сиволапых же мертвяков возглавлял дворянин, и притом не какой-то, а наследник одного из крупнейших и древнейших родов в нашей провинции…
— Вот это уж удивительно, — вмешался в разговор капитан стражи. — Это Гнидарь-то дворянин? Гнидарь — так зовут их предводителя, государь. Он сам мужичье, и из мужичья же и вышел. Когда-то был беднейшим из крестьян, а теперь выбился в люди.
— А вы что скажете? — почти ласково спросил Арьес крестьян. Те покачали головами, вздохнули и промолчали. Зато заговорил стоящий рядом с ними монах.
— Светлый граф прав, Гнидарь не был крестьянином. Отца его звали сэр Альфонс Бракксгаузентрупп, он был нашим сеньором, а еще — колдуном. То был самый страшный чародей в этих местах. Нам об этом говорить между собой строжайше запрещалось — к замеченному в болтовне по ночам приходил сам Он. Но все знали. Сэр Альфонс был очень изобретательный кудесник, многие черные маги годы жизни потратили бы на выдумывание злодейств, которые он изобретал в минуту.
Однажды он сидел на своем графском унитазе — вы, наверное, знаете, что наши Новые Убиты — это бывший город, он был разрушен в Апокалипсис за грехи жителей, но у нас до сих пор работает древняя канализация. Лет пятьдесят назад Убиты славились как процветающая деревня, на наши унитазы шли смотреть паломники из дальних стран. Так вот, однажды сэр Альфонс сидел на унитазе и думал, как бы навести на людей новую погибель. И вмиг придумал: не вставая с унитаза, вывернулся наизнанку и полез в него, ступая по широким трубам канализации своими обнажившимися ребрами, как гусеница идет своими дольками. Он являлся в уборные людей по всей деревне, выбрасывал сквозь известное отверстие свои кишки — ведь вы помните, сударь, он был вывернут наизнанку и все внутренности у него были снаружи — так вот, свои кишки он использовал как петлю, которой хватал человека и затягивал в трубу. И добрый христианин умирал в неподобающее время и в неподобающем месте, а душа его, сами можете представить, куда попадала. Да еще и страху натерпевался перед кончиной: представляете, из отверстия, которому так привык доверять, вылазит нечто красное, склизкое и блестящее, сердце снаружи, печень, почки — все, как у разделанного телка — и хватает беднягу своими кишками за горло! А потом сэр Альфонс уходил обратно. Мы пытались вытравить его: однажды решили разом напустить дыму во все унитазы деревни и выкурить его наружу — но разве все выходы канализации на месте этого древнего города сочтешь! Правда, говорят, всю неделю после этой неудачной облавы сэр Альфонс сильно кашлял — но что ему, черту, сделается! — в сердцах закончил монах и плюнул.
— Переходи к рассказу о сыне, — велел Арьес.
— Сын у сэра Альфонса родился при странных обстоятельствах. Следует сказать, что наш сеньор так пристрастился к своей новой ипостаси, что в обычном виде ему стало ходить затруднительно. До этого он был большим женолюбцем, а теперь, чтобы побарахтаться с женщиной, ему приходилось заглатывать ее в свою… э, утробу. Ведь теперь кожа у него была внутри и… э, как бы сказать, причинное место тоже. Похитив смазливую крестьянскую девицу и заглотив ее в свою утробу через пасть, он уходил с нею в замок и там предавался с ней похоти, катаясь с нею по полу, словно он был здоровенным мешком, а она была заключена в этот мешок. Когда он удовлетворял свою похоть, он сжимал свои ребра и ломал несчастной кости…
— И ел? — спросил Рональд, не удержавшись.
— Господь с вами! — возмутился монах. — Что вы говорите такое: ел! Несмотря на все свои проделки, сэр Альфонс все же был не людоед, а порядочный дворянин.
Рональд смутился.
— И только одну девушку сэр Альфонс не убил таким образом. Ведь ему нужен был наследник и, чтобы произвести его на свет, ему надо было сыскать дворянку, которая предалась бы с ним любви столь непотребным способом. Но такой дворянки долго не попадалось — подумайте сами, кто бы прельстился таким чудовищем? Поэтому сэр Альфонс изъездил всю округу, покуда сыскал такую, причем женился он не просто так, но по расчету, чтобы умножить свое богатство. Леди Эльвира была моложе его лет на десять и вполне красива, а пуще того богата: ее отец происходил из старого графского рода. Они сговорились насчет дочери, ведь старый барон не знал о страшной сущности своего будущего зятя. Эльвира согласилась на брак более всего из скуки — надоело ей сидеть в девках, а отцу все прочие женихи казались недостаточно родовитыми.
Пока был жив старый барон, сеньор Эльвиру не трогал. Она даже недовольна была таким поворотом событий: сидя дома, предвкушала все прелести будуара — а тут — на тебе!
Но как только в их замок прискакал гонец с известием о смерти отца, сэр Альфонс стал потирать ручки и пошел пить духи — видите ли, поскольку он выворачивался наизнанку, то не душился снаружи и вливал духи внутрь, иными словами — пил.