Три вора
Тапиока, по усвоенной долгим опытом привычке, быстрым взглядом обревизовал живот жертвы. Великолепная цепочка сверкала на широком белом жилете.
Тапиока решительно двинулся вперед, сильным, словно нечаянным толчком отвлек внимание незнакомца, и в тот же момент, извиняясь, одной рукой откусил «кусачками» цепочку, а другой за освободившийся ее конец достал содержимое кармана.
Тапиока чувствовал, как нечто увесистое спустилось в глубокий карман его штанов, и бросился прочь в переулок, как ящерица, ищущая первой щели для того, чтобы скрыться.
Но ограбленный моментально пришел в себя и принялся реветь, как самый неистовый демонстрант.
Тапиока ускорял шаг, слыша позади себя крики и топот горожан, пустившихся по его следу. Убедившись, что он открыт, Тапиока кинулся стрелой в лабиринт улочек по направлению к окраине города.
Тогда началось то дикое, захватывающее дух зрелище, смесь азартного спорта, водевиля и полицейского сыска, и притягательное и отталкивающее в одно и то же время, которое известно под именем «охоты на вора».
Три-четыре преследователя в мгновение ока разрослись в живую лавину, и лавина эта, несясь с гиком и ревом, увлекала в движении своем людей, обычно спокойных и невозмутимых, которые теперь при крике: «Вор!», «Держи!», «Хватай!» – превратились внезапно в орду судей и палачей, готовых на зверскую и кровавую расправу.
Тапиока, трепеща от ужаса и напрягая свои икры, со всей энергией отчаяния летел вперед, беспрестанно кидаясь то направо, то налево, с быстротой и легкостью, на какие никогда не считал себя способным.
После получасовой бешеной травли ему удалось сбить с пути своих преследователей и укрыться за чертой города, во вновь разбитом парке, среди куч песку и камня.
Едва держась на ногах, задыхающийся, он остановился, напрягая слух и осматриваясь кругом безумным, широко открытым взором.
Все кругом было тихо и спокойно. Доносился лишь глухой шум города. Солнце давно скрылось. Тьма окутывала окрестности. В далеком небе зажигались звезды
Он понял, что спасся каким-то чудом, и сразу ощутил всю громадность затраченных усилий.
Упав в изнеможении на кучу сырого песку, он прижался к ней левым боком, чтобы успокоить бешено колотившееся сердце, готовое выскочить из его груди.
Придя немного в себя, он сел на лавку, полез в карман и вытащил добычу, которую не имел еще времени рассмотреть.
При рассеянном свете звезд и луны он увидел блестящий металлический предмет, который не был часами, так как не имел плоской круглой формы.
Он поднес его к носу и долго обнюхивал.
Это был способ, которым Тапиока определял качество металла, и долгое упражнение так изощрило его обоняние, что он сразу и безошибочно отличал настоящее золото от бесчисленных амальгамных его подделок.
Тапиока сделал движение нетерпения и разочарования: ни футляр, ни цепочка, несмотря на свои блеск, не были золотыми.
Он подумал было: «Не портмоне ли это, или ящичек для бриллиантов?» Взволнованно, дрожащими пальцами принялся он открывать загадочный футляр. Поломал ногти, но добился своего.
Грациозное, невинно-кокетливое зеркальце блеснуло впотьмах и, словно лукавый бесенок, отразило в растерянную физиономию Тапиоки бледным лучом света, который насмешница-луна, украдкой выглянув из-за верхушек деревьев, бросила на его стеклянную поверхность.
Слезы унижения и бессильной ярости выступили на глазах Тапиоки.
III
Эти два случая, невольно пришедшие на память Тапиоке в то время, как он размышлял, где бы достать поесть, служили лишь иллюстрацией положения, которое день ото дня становилось все более угрожающим и от которого он не мог найти никакого лекарства.
Тапиока избрал своей специальностью кражу «съестного», руководствуясь справедливым соображением, что в тех случаях, когда ему не удастся превратить добычу в наличные, он с успехом может употребить ее натурой; но после нескольких лет относительного благоденствия приходилось менять объект спекуляции.
Несколько мешков жженого кофе были «опротестованы» у него приемщиком, так как заключали в себе в виде примеси к настоящему кофе значительное количество поджаренных зерен гороха, мелкой фасоли и других соответствующих овощей.
По той же уважительной причине были забракованы или сбиты в цене многие продукты, перепадавшие в его руки.
Сардинки оказывались изготовленными на деревянном масле; сливочное масло облекало лишь тонким слоем баранье сало или маргарин; колбасы, эффектно обернутые листовым оловом, были начинены какой-то неудобоваримой мерзостью, томатные консервы фабриковались из соляной кислоты, керосин разбавлялся водою, дорогие ликеры представляли отвратительные снадобья из спирта, эссенции и жженого сахара; а уж вино – из чего только не стряпала их человеческая изобретательность: краска, винный камень, салициловая кислота…
Тапиока крал, крал, выбиваясь из сил, без отдыха, без передышки, ночью и днем, крал в мелких лавчонках, снабжавших предместье, и в больших магазинах крупных фирм, но весь его товар или отвергался, или принимался после бесконечных споров и по пониженной расценке… Все было подмешано, фальсифицировано, испорчено, отравлено, несбываемо…
Тапиока доходил до того, что дрожал не от страха быть накрытым на месте кражи, а от подозрения и боязни быть еще раз обокраденным.
«И толкуют еще, будто вор – это я…»
Приступ, более мучительный, чем предыдущие, прервал нить его горьких размышлений.
Тапиока поднялся.
– Однако нужно что-нибудь предпринимать, – произнес он решительно и сделал несколько шагов по направлению к слуховому окну, единственные, которые откос крыш позволял ему сделать, не сгибаясь и не стукаясь о стропила.
Снаружи донеслось жалобное мяуканье.
– Ты, Фантазма? – окликнул Тапиока, становясь на четвереньки и высовывая голову из слухового окна, откуда открывался глазам восхитительный горный пейзаж крыш, куполов, шпилей и кратеров труб.
Красивая серая кошка стояла на углу крыши в нескольких метрах от окна.
При звуке голоса Тапиоки кошка устремила на него два великолепных зеленых зрачка, светящихся жадностью, и снова мяукнула, вытягивая шею и хвост.
Тапиока сделал ей знак унылой безнадежности.
– Бедная Фантазма, – пробормотал он, – нечем тебя угостить сегодня…
Кошка поняла и молчаливо удалилась вдоль желоба. Вдали она остановилась и еще раз взглянула на Тапиоку.
– Завтра приходи, – крикнул тот, – найдется кое-что и для тебя…
Кошка закрыла глаза, жмурясь от яркого восходящего солнца, которое тысячами острых лучей проникало между серыми закопчеными контурами коньков, крыш, труб и шпилей, чтобы залить светом ломаную поверхность толя, черепицы и железа.
Тапиока рассеянным взором обвел эту картину.
Вдруг с крыши низкого соседнего дома сноп света резанул его взгляд. Тапиока прикрыл глаза рукой, чтобы разглядеть источник света.
– Вишь ты, – вырвалось у него, – стеклянная крыша…
Лучи солнца, преломляясь и отражаясь в толстом стекле, давали ослепительные блики.
– Должно быть, мастерская фотографа, – сделал заключение Тапиока.
Но, взглянув пристальнее, он заметил, что крыша, устроенная в форме купола, не имела ни карнизиков, ни полочек, необходимых для работы фотографа.
Тогда, исследуя внимательно нагроможденную перед ним массу домов и зная в совершенстве топографию окружающего его жилье квартала, Тапиока установил почти достоверно, что крыша принадлежала роскошному особняку, выходящему на соседнюю улицу Мира.
– А там, – беседовал сам с собой Тапиока, – не сдают квартир фотографам.
Кто же бы мог жить в помещении, освещаемом этим стеклянным куполом, сооруженным в таком барском стиле?
Тапиока принялся вычислять путь, отделяющий его чердак от стеклянной крыши.
В общем переход представлялся довольно легким: стоило лишь выбраться из слухового окна и, пробравшись по крыше, пересечь крыши двух соседних домов, а затем спуститься по водосточной трубе, проходившей почти рядом с загадочным куполом.