Мир вне закона
Я собирался в тихом одиночестве хорошенько осмотреть дом и заодно поискать «капиталец», но тщетно – то и дело появлялись селяне, якобы для того, чтобы принести свои никому не нужные соболезнования, а на самом деле, чтобы попялиться на меня и, если представится такая возможность, прихватить на память о покойном что-нибудь интересное. Возможности такой я, впрочем, никому не предоставил. Потом из вечерней прохлады сада возникла монументальная фигура скорбной вдовы, надеявшейся выторговать пару-тройку мерцалов… и не выторговала. Всплакнув для порядка, она, позвав на подмогу нескольких женщин, принялась вместе с ними переносить из своего дома посуду с едой и бутыли с напитками.
Вслед за похоронами не сложились и поминки.
Не сложились главным образом потому, что все, включая и меня, напились. Вернее будет сказать – все, во главе со мной. Я оказался в этом смысле застрельщиком потому, что после трехмесячного вынужденного воздержания поддался опьянению удручающе быстро, несмотря на обильную закуску.
К вечеру горница была битком набита селянами. За уставленным посудой длинным столом они сидели чуть ли не на коленях друг у друга. Стол имел достаточную ширину, чтобы во главе уместились двое, так что двое туда и сели – я и старейшина. На противоположном конце расположился лекарь, место рядом с ним пустовало в ожидании все еще корпевшего над своей писулькой головы. По левую руку от меня устроился сияющий неуместной сейчас улыбкой Дерт, сын Дарта, по правую от старейшины – насупленный гробовщик.
Когда все расселись, дед Заяц поднялся и загнул прочувственную речугу за упокой души «всеми нами почитаемого, дорогого Хуансло Хита». Народ затих, я скорчил скорбную мину, мы выпили… Заскрипели лавки, зазвенела посуда, и общих тостов больше никто не произносил. Вскоре о дорогом покойном как-то подзабыли – атмосфера стала непринужденнее, голоса громче, и мрачные мысли, обычно сопровождающие такое мероприятие, как поминки, отпустили собравшихся. Чувствуя, что быстро пьянею, я налегал на закуски, но это не очень-то помогаю.
Старейшина, попыхивая трубкой, к дыму которой слабо, но вполне явственно примешивался пряный аромат безумной травы, придвинулся ко мне.
– Да, странным был твой старикан, – задумчиво продребезжал он. – Странным и скрытным.
– Во-во, – подтвердил Дерт, сын Дарта, навачившись на стол с другой стороны.
– Ты-то сам его хорошо знал? – осведомился дед Заяц.
– Нет, не очень. Так, встречались несколько раз, да и то давно. А в чем проявлялась эта его… странность?
– Ну вот, к примеру, с чего он жил? Сад садом, а на земле не работал никогда, ничего не выращивал, ни по кузнецкой части, ни по плотницкой, ни по скорняжной или какой другой мастаком не был, однако ж на что-то существовал, и деньжищи у него не переводились… Вот токмо что в разных штучках-дрючках механических кумекал.
Я хорошо представлял себе, с чего именно жил Хит, но распространяться об этом не стал.
– Что за штучки-дрючки?
– Да хоть бы часы эти, из которых змий вылезает и искрой щелкает. Ты городской человек. Скажи, видал, чтоб где-нибудь в городе торговали такими ходиками?
– Не видал, – согласился я.
– Ну вот. И однако ж где-то он их взял или сам сделал. Он и кузнецу покойному новые меха соорудил, а из старых железок дитям мелкие самодвижущиеся повозки мастерил. Такие, что повернешь ключик, они зажужжат и поедут. А мне как-то рычаг с вертелкой к колодцу приспособил, так что теперь ежели ведро с водой подымешь, то оно вдвое легшее кажжется. – Дед Заяц прикрыл глаза и медленно, со вкусом повторил: – «…Особо выделяются благородством душ местное начальство, старейшина и голова…» Ведь не «голова и старейшина», а именно «старейшина и голова»… Понимал старик!
– Выпьем за это! – вклинился Дерт, сын Дарта, и мы выпили.
Голоса звучали все громче, краски становились ярче и в то же время трудноопределимей.
– Ну, кумекал дед в мех… механике, – промямлил я. – Что ж тут странного?
– Да вот еще гости его…
– Точно, были гости, – подтвердил Дерт, сын Дарта.
Я заинтересовался:
– Какие гости?
– Все странные людищи, в одеже городской, но не такой, как у тебя, а чудной, невиданной… Бывало, вроде нет у него никого, а потом вдруг утром вываливают… или, наоборот, несколько человек приходят, шасть в дом, а назад и не выходят. И вечером не выходят, и на следующий день не выходят, и вообще не выходят…
Много у Хита было поставщиков краденого вроде меня, решил я, а вслух предположил:
– Да, может, они ночью уходили. Под утро. Дом-то на отшибе стоит, за пригорком, из селения не видать… Или кто намеренно наблюдал?
Старейшина махнул рукой и пыхнул дурманным дымком.
– Нет, конешно. Кому оно надо, наблюдать? Но тады почему нощью? От кого прятались и зачем? А ранее с ним еще какой-то мужичок жил – здоровый брунет, хмурый, ни с кем не водился… Рожей – чистый зверь, для такого бошку кому-нибудь снести – тьфу и растереть. После исчез… Не, че ни говори, чудным был твой старик. И почему, спрашивается, аккурат в ночь перед его смертью исчезло тело кузнеца?
Я возразил:
– Ну, уж это вы загнули, дед Заяц. Кузнеца приплели! Спору нет, случай невиданный, но одно к другому совсем не лепится.
– Вот я и размышляю…
– Нечаво! – высказался Дерт, сын Дарта. – Хит, може, и смурной старичок был, а Уиш свой паренек. Так шо выпьем по этому случаю.
– Може, еще кто из его странных знакомцев заявится, – резюмировал старейшина. – Так что будь осторожен, Уиш.
– А я всегда осторожен.
– За это и выпьем!
После этого меня окончательно развезло. Смутно запомнилось то надвигающееся, то отступающее лицо деда Зайца, что-то долдонящего мне на ухо, Дерт, сын Дарта, вначале поддакивающий ему, а потом впавший в прострацию, вьющийся вокруг пряный запашок безумной травы…
Потом откуда ни возьмись появилась молодая селянка, видимо плененная моей городской одеждой и светскими манерами, и стала приставать, но я, один Деметриус знает почему, принял ее за вдову кузнеца и все повторял: «Уйдите, тетка, нет у меня сейчас десяти монет!» – «Какая я тебе тетка? – говорила она. – Я ж моложее тебя буду. И денег мне не надо». Так и не добившись от меня толку, селянка исчезла, а на ее месте вновь возник Дерт, сын Дарта, с прилипшей к губе стружкой квашеной капусты, которую он безуспешно пытался слизнуть. Вслед за этим откуда-то выплыл лекарь. Размахивая слухательной трубкой, он кричал: «Хоть ты меня расчлени, а не было ему восьмидесяти! Ему и шестидесяти, если хошь, не было!» Затем из продымленного воздуха оформилась фигура обозленного на весь свет головы, так и не закончившего со своей писулькой в связи с общей туманностью и трудноописуемостью случившегося. Дерт, сын Дарта, поднес ему полный стакан, голова опрокинул его одним махом, и отпрыск Дарта полез к нему целоваться, но голова с размаху залепил ему здоровенным кулачищем в ухо. Дерт, сын Дарта, скрылся под столом и прилег там передохнуть; кто-то закричал, заколотил по лавке, кто-то запел, но этого я уже почти не слышал, потому что пение и голоса слились в однообразный гул, горница вместе с мебелью и людьми закружилась, огни свечей замерцали, краски смазались в тошнотворном водовороте, и все исчезло.
* * *Я проснулся в темноте от жажды и ощущения, что язык прилип к нёбу, губы спеклись, а гортань превратилась в обильно посыпанный сухим песком жестяной желоб.
Проснулся и, как водится, не сразу понял, где нахожусь.
Поскрипывали половицы, что-то тикало, а в общем – тишина и темнота, хоть глаза выколи.
«Это часы тикают», – сообразил я. Они тут же закряхтели, засипели, в темноте вспыхнули голубые искры. Невидимая мне голова дракона прокашлялась два раза и скрылась в таинственных недрах часового механизма. «Два часа ночи», – проницательно подумал я и осторожно сел. В голове противно зазвенело, меня подташнивало.