Дитя общины

Недостаток отца Перы – это его жена. Батюшка здоровый, сильный и напоминает, прости меня, господи, скорее артиллерийского фельдфебеля, чем священника, а жена у него сухая, костлявая. Батюшка ее называет «сорокой», а иной раз сожмет пальцы в кулак и покажет костяшки суставов: «Вот какая у нее спина!» И чтобы все же кто-нибудь не сказал, что ему, лицу, облеченному священным саном, не приличествует говорить о спине своей жены, надо бы сразу заметить, что в церкви поп ничего такого не говорит, боже сохрани, церковь он уважает, в церкви он настоящий святой. Только раз во время службы он влепил оплеуху пономарю в алтаре, и храм отозвался таким эхом, так все кругом задребезжало и заскрипело, что богобоязненные христиане подумали – царские врата отворяются.
Что же касается учителя, то его вроде бы в селе вовсе нет, он и на людях-то никогда не бывает. О себе он говорит, что ученый, и по этой причине из школы не вылазит.
Про писаря Пайю Еремича можно было бы сказать, что он тоже очень ученый, так как из кабака не вылазит, но писарь всегда возражает: «Если я ученый, это в свое время себя окажет, а пока я не желаю, чтобы мне такое говорили!» Писарь был когда-то кадровым унтер-офицером, но за одно лишь «нет» просидел год в тюрьме, потому что, как он сказал, «в воинском уставе никакого „нет“ не предусмотрено, а я и самому богу скажу „нет“, коли что не по правде!». (А это его «нет» заключалось в том, что он из командирского письма вытащил деньги.)
Потом он открыл было лавчонку, но по одному из товаров – по сливовой водке – у него оказался перерасход, а из-за этого товара и все другие товары не давали дохода. Пропив наконец все товары, писарь закрыл лавку, обошел всех своих кредиторов и должников и отбыл, как он выразился, «за товаром». Лет пять-шесть его нигде не было видно. Он говорит, что все это время провел в Германии и многому там научился. Староста до сих пор говорит, когда кто-нибудь из односельчан заметит, что писарь много пьет: «Пусть его пьет, сколько хочет; он по свету побродил, видел, что и там люди пьют, да еще какие люди!» А однажды сам староста попрекнул писаря, что тот пьян, и писарь ему на это ответил: «Если я пьян, это в свое время себя окажет, а пока я не желаю, чтобы мне такое говорили!»
Есть и такие, что говорят, будто писарь ученее учителя – он по свету поколесил и чудеса всякие рассказывает. Он видел людей, которые едят лягушек. «Немцы едят, своими глазами видел».
– А правда ли это, писарь, – спрашивает Радое Убогий, – что итальянцы едят змей?
– Правда, – отвечает писарь, – своими глазами видел. И мне предлагали. Говорят: пожалуйста, синьор Панта (синьор по-ихнему значит господин), пожалуйста, говорят, а я им: спасибо, я сейчас не при аппетите! Аппетит – это по-итальянски желудок. Говорю, а сам думаю: да ну вас, кабы мы ели змей, остался бы я в Сербии и был богатым человеком.
– А как их готовят, писарь? – спрашивает кабатчик, хлопая рукой писаря по плечу со всего размаха, как хлопают обычно кредиторы своих должников.
– Как?… С луком. Поджарят немного лука и того… посыплют еще чем-то, для запаха…
Да, писарю было чего порассказать. А как напьется, забудет, о чем трезвый рассказывал, и начинает уже по-другому, со всякими подробностями.
Однажды, в праздник какой-то, повалил народ после обедни прямо в кабак, так как в этот самый день поп Пера читал проповедь, в которой утверждал, что праздники на то и существуют, чтобы христиане отдыхали и телом и душою. Добрая паства дружно отправилась со службы в кабак отдохнуть душою, а там застала уже изрядно отдохнувшего писаря. Тогда-то он и рассказал, что видел своими глазами человека, который летал, как птица. Было у того человека три «шурупа», два под мышками и один под животом, и тут писарь показал, где примерно были эти «шурупы».
– Первым делом повернул он шурупы под мышками, вот так… раз… раз… раз… И у него раскрылись крылья. Потом тот шуруп, что под животом… чик… чик… чик… и у него промеж ног что-то надулось… ну, вроде бурдюка, а сам он был веревкой к земле привязан. И вот…
Заметив, что любопытство слушателей разожжено до предела, писарь взял свой стаканчик и не спеша, целых десять минут, тянул из него…
– Скажи, Арса, пусть принесут еще один.
Арса, конечно, заказал.
– И тут пшш… он что-то такое сделал, и начал этот бурдюк промеж ног вроде как бы дышать… то надуется, то сморщится, а крылья как у птицы и… пошел, пошел, пошел… Марко, закажи!
– И любой может полететь? – спрашивает Радое Убогий.
– А черт его знает! Мне немцы говорят: пожалуйста, синьор Панта, попробуйте и вы (синьор по-ихнему значит господин), а я отвечаю: спасибо, не хочу, но мне до сих пор жаль, что не попробовал.
– Эх, надо было! – сказали в один голос несколько слушателей.
Так вот и рассказывал писарь, пока его слушали. Но постепенно один за другим все разошлись, и в кабаке остался лишь Радое Убогий.
Когда все ушли, Радое с таинственным видом подошел к писарю, сел за его столик, заказал ему водки и только тогда начал разговор:
– Ты, писарь, это самое… так сказать, ученый человек.
– Если я ученый, это в свое время себя окажет, а пока я не желаю, чтобы мне такое говорили! – сказал ему писарь, засунув обе руки в карманы жилета.
– Ладно, ладно, – успокоил его Радое Убогий, – я тебе совсем другое хотел сказать,
– Изволь, говори.
– А ты знаешь… это самое… куда поп пошел из церкви?
– Не знаю. К Анике, наверно.
– К ней. Но есть у меня новость и почище.
А надо знать, что Радое Убогий был вдовец, и не будь он убогим, давно бы нашел себе подругу, а так он все время ждал какую-нибудь вдову, но и тут всякий раз ему перебегали дорогу утешители вдов.
– Что значит почище?
– Почему утром старосты в церкви не было?
– Откуда мне-то знать, – сказал равнодушно писарь и с намеком постучал пустым стаканом по столу.
– Утром во время службы он был у Аники, и в селе говорят, что он там не в первый раз.
– Староста?! – вспылил писарь и грохнул кулаком об стол. – Почему же он скрывает от меня?…
Опрокинув еще стаканчик, он сердито встал и вышел, бешено хлопнув дверью.
А Радое Убогий, посмеиваясь, расплачивался в кабаке за одиннадцать стаканчиков, выпитых писарем.
 
ГЛАВА ТРЕТЬЯ, в которой Аника без всяких на то оснований рожает мальчика ровно через тринадцать месяцев после смерти мужа
Прошел изрядный срок с тех пор, как Радое Убогий сказал писарю про старосту с батюшкой, вызвав у того страшный гнев. Не раз еще приходилось писарю выходить из себя, и, кажется, они со старостой поглядывали друг на друга косо.
А Радое Убогий не угомонился, мутил воду, нашептывал, распускал слухи. Но батюшка не обращал на это никакого внимания. Только раз как-то, да и то по-хорошему, по-отечески, пожурил он Радое:
– Если еще услышу, что ты тявкаешь про меня всякую ерунду, я тебе все зубы в глотку вобью и в церкви больше причастия не дам, так и знай!
А Радое Убогий ответил батюшке так, как и подобает отвечать богобоязненному прихожанину:
– Ежели б церковь была зеленная лавка, а причастие – лук, ты мог бы мне его дать или не дать. А ежели мои зубы, поп, в глотке окажутся, то и твоя камилавка не такая уж тесная, чтоб нельзя было насунуть тебе ее на нос да на уши! Ну, а тявкать, поп, я выучился у тебя, еще когда в школярах бегал.
Батюшка, человек умный, ничего не ответил Радое и только бросил грустный, сочувственный взгляд на «заблудшую овцу», способную даже священнику набить камилавку на уши.
Впрочем, называть Радое «заблудшей овцой» было бы неверно: скорее уж он был «заблудшим бараном», так как, упустив третью вдову и потеряв надежду когда-нибудь жениться, он поднял в селе такой шум, что староста с писарем стали подумывать, как бы ему укоротить язык.
Но кто бы в селе слушал Радое, кабы не произошло одно событие.
Был большой праздник, благовещенье, кажется, и в Прелепницу собрался народ даже из других сел. А уж если народ собирался, поп Пера не упускал случая поговорить с церковной кафедры. Лет пять назад поп Пера вбил себе в голову, что не худо бы ему стать депутатом скупщины, и с тех пор часто разглагольствовал в церкви. Райя из Крман однажды сказал в присутствии многих: «А что, люди, уж батюшка Пера за нас постоял бы!» И не один он так думал, но самое главное, что так думал поп Пера.