Четыре сына доктора Марча

 
Дневник убийцы
Восхитительная прогулка на кладбище. Следы траурного шествия на белом снегу. Много цветов, много народу — такой прискорбный несчастный случай, бедные люди, — ну прямо «черная серия»! Мы четверо выглядим безупречно, мы так хороши собой и корректны, что можно подумать — женихи явились на церемонию бракосочетания. Бракосочетания со смертью. Все четверо — такие сильные, но очень бледные; на протяжении церемонии мы держались очень прямо…
Мама была без сил, мы поддерживали ее. Папа пел во весь голос.
Были и родители Карен. Мало им похоронить собственную дочь — они еще и чужих хоронить приходят! И папа Шэрон в инвалидной коляске, при нем — медсестра, которая была вынуждена сделать ему укол. И двое полицейских, которые расследуют дело Карен. Не очень-то мне понравилось это явление — двое полицейских.
А в остальном все было хорошо. Я чувствовал, как в волосах застревают снежинки. Это мне очень нравится. Ящик — из светлого дерева, как у Карен, красивого светлого дерева, предназначенного для девственниц, — несли бережно…
С печалью и состраданием мы склонили головы, а священник пробубнил то, что полагается… Джини тоже склонила голову, — конечно же, она плакала, дабы продемонстрировать всем свой красный нос. Джини, дорогуша, ты только и делаешь, что плачешь; хочешь, я утешу тебя: обниму сильно-сильно?
Небо было совсем черным. Вспыхивали молнии. Я не очень люблю молнии. Можно подумать, что уже вечер, а было утро. Как будто наступила та тьма, о которой говорится в Библии; хотелось, чтобы все уже кончилось. Как и остальные, я взял горсть снега и бросил в яму; раздалось плюх, именно так — плюх!, и все. Шэрон там, внизу, она никогда не выберется оттуда, ей никогда не исполнится восемнадцать, и двадцать тоже, она навсегда останется такой, как была, — с переливчатым смехом и черными волосами; она так и засунута в ящик — прямая-прямая; интересно, ее так и похоронили в красной куртке с капюшоном?
Потом все ушли. Мы проходили мимо могилы бедняжки Зака, и я видел, как печально мама взглянула на нее. На могиле лежали свежие цветы. Меня охватило желание растоптать их. «Не скажешь, чтобы было тепло», — произнес папа. «Печальный день», — сказала мама. «Бедная девочка», — сказал Марк. «В это невозможно поверить», — сказал Кларк. «Видели ее отца? Вот бедняга…» — сказал Джек. «Она была такая славная», — сказал Старк.
 
Дневник Джини
Когда вечером, пока они пили аперитив, я поднялась наверх, его послание уже лежало там. Наискось через весь листок я написала: «А ты ведь очень любил Шэрон, да?» — и поспешила унести ноги. Посмотрим.
Этот гиблый край, холод, тишина мне противны. Особенно тишина — из-за нее и криков не услышишь. Возникает такое чувство, что бороться бесполезно: что бы ты ни делала, все равно обречена. Забавно: с помощью этой тетрадки я научилась писать такие красивые фразы. В общем, такое у меня складывается впечатление. Так ведь говорить о себе все любят.
На похоронах я плакала. Чувствовала, как слезы замерзают на щеках. Мальчики стояли молча. Враждебно. Не знаю почему, но тогда я именно так и подумала: «Враждебно». На обратном пути мы прошли мимо детской могилки, и я увидела высеченную на мраморе эпитафию: «Закария Марч — на десятом году жизни унесенный из мира любящих его близких, спи спокойно». Проходя возле нее, Старушка съежилась, прижав руку к сердцу. Мальчики и головы не повернули, прошли мимо. Все, что ли, четверо его ненавидели?
Не терпится узнать, что он сделает, увидев, как я осквернила его пресвятой обожаемый дневничок. И это еще только начало, голубчик!
Все думаю о той репе. Тайна, сокрытая мраком, как мой папаша говаривал. Нынче вечером решила пройтись по дому. Чтобы немножко разведать. Жду, когда они уснут.
Заглянула в корзинку с грязным бельем и нашла там джинсы в пятнах. Но вчера они все были в джинсах, и, конечно же, одинаковых — со всякими строчками, как молодежь носит. Вообще, этих джинсов у них целый склад. Даже доктор их носит. Даже Старушка. Будто на рекламной картинке.
В этом доме все похоже на рекламную картинку. Как будто с минуты на минуту здесь ждут репортеров, и поэтому все всегда должно блестеть.
Тихо. Сейчас выйду. Беру с собой пушку и магнитофон на случай, если…
Пойду рассмотрю повнимательнее лыжи — может, какие следы обнаружатся.
 
Дневник убийцы
Сижу у себя в комнате. За дверью раздаются шаги. Кто-то идет по коридору. Нетрудно догадаться, кто это может быть… Конечно же, некая нахалка. Но успокойся — это будет не сегодня. Шпионь, девочка моя, пользуйся случаем! Видела могилу своего предшественника, товарища по шпионажу, — он так преуспел в этом деле!
Наверняка она идет рыться в гараже.
Не любил я Шэрон. Никого я не люблю. И никогда не любил. Я не слабак какой-нибудь, слышишь? Не стоит тебе пачкать мой дневник своими мерзкими посланиями. Я запрещаю тебе делать это, дура старая, корова толстая, ничего-то ты не понимаешь!
Пить хочется. Надеешься: пойду за тобой следом и ты сможешь подловить меня, за новичка держишь, да? Буду сидеть здесь, в тепле, пока ты понапрасну тратишь время, рыская по дому.
А тебе никогда не приходило в голову, что я — дьявол?
 
Дневник Джини
Уф, ну и вылазка! Осмотрела лыжи, все они поцарапаны и ободраны, ничего из моей затеи не вышло. Ничего похожего на кусочки красной ткани ни к одной из них не пристало. Увы, все это происходит не в детективном романе.
На обратном пути прошла через библиотеку, чтобы глотнуть докторского бренди. Не люблю я эту комнату. Темная. Затхлая. Табаком провоняла. Здесь месье работает.
Села за его письменный стол. Красивый стол из черного дуба.
Хотите верьте, хотите нет — все произошло так же, как и с манто. Должно быть, это предопределено свыше! (Шикарное выражение, я его в тюряге подцепила; Мишель так говорила: «Если я и убила своих детей, то лишь потому, что так было предопределено свыше!» Бедная Мишель — ей еще десять лет сидеть.)
Поглаживаю письменный стол — то сверху, то снизу, очень люблю дерево. Открываю бювар, провожу пальцем по розовой промокашке, на которой отпечатались совсем свежие следы нескольких строчек (интересно, сочтут ли люди мое повествование красивым, если когда-нибудь прочтут его?), приглядываюсь к ним: мне нравится читать отпечатавшиеся на промокашках слова — будто расшифровываешь секретное послание.
Могу сказать, что на сей раз надежды мои оправдались. Всего несколько строк: «…но теперь это будет твоя». Конец письма. Его письма. Он тщательно промокнул его перед тем, как отнести наверх. Пока днем все без дела болтались по дому, он явился сюда и спокойненько занялся своей писаниной.
А я, конечно же, не помню, чтобы кто-то из них сюда заходил.
И это не все. Когда я это увидела, то принялась обыскивать письменный стол. Был такой момент, когда на лестнице мне послышался какой-то звук, я испугалась, вытащила револьвер — ничего.
Настороженно прислушиваясь, я боялась услышать какой-нибудь вздох, чье-то дыхание, потому что ступеньки могут, конечно, трещать сами по себе, но уж никак не дышать. А тут — ровным счетом ничего. Тогда я возобновила поиски. До самого локтя засунула руку под стол (такое я видела в кино про шпионов), и — сработало! Рука наткнулась на что-то плоское и твердое. Вытащила. Какая-то брошюрка. Черная с красным обрезом. Как молитвенник. Хорошенькая. Она была приклеена скотчем к днищу стола.
Я открыла ее. Это оказалось не брошюркой. Это оказалось чудовищно.
Серия набросков. Там было лицо маленькой девочки, потом — чем-то знакомого мне мальчика, потом — других девчонок, потом — Карен и, наконец, Шэрон и мое.
С застывшими улыбками. Превосходно нарисованные. Только глаза на всех лицах были выколоты — по-настоящему выколоты, так что сквозь глазницы каждого из них на вас смотрит тот, кто внизу.