Четыре сына доктора Марча

 
Убийца
Теперь я получаю меньше удовольствия, чем прежде. Когда убиваю, испытываю не больше того, чем когда был мальчиком. Не чувствую больше этого… этого самого, просто впадаю в ярость, сильную ярость: мне нужно их убивать, нужно избавиться от них, иначе возникает такое ощущение, будто я задыхаюсь — все время задыхаюсь, как если бы на мне был слишком тугой воротничок, понимаешь?
Но с тобой — другое дело; когда увижу, как ты умираешь, то испытаю наслаждение — слишком долго я ждал тебя. Ты надеялась, что я привяжусь к тебе, полюблю тебя и пощажу. Ты хотела соблазнить меня, взять надо мной верх, навязать мне свои законы, но я не дитя и не буду тебя слушаться — ни за что!
Как глупо, должно быть, ты чувствовала себя, когда папа пошел в туалет! В твоей комнате пахнет грязной коровой, от тебя воняет, от одежды твоей воняет, твое платье воняет джином. Я забрал магнитофон, чтобы послушать, чего ты там наболтала. Скоро верну его, чтобы ты могла записать на пленку то, что будешь чувствовать перед тем, как подохнешь как бездомная собака. Бедная моя малышка Джини, тебе ведь очень хотелось бы, чтобы я занялся с тобой «этим», правда? Может быть, если ты будешь вести себя очень хорошо, может быть, и займусь — пока ты будешь умирать…
 
Дневник Джини
Только что заметила, что он забрал магнитофон.
Наверное, уже очень поздно… Да, два ночи, а в семь я должна встать; надо бы лечь в постель, надо бы вести себя благоразумнее; но к чему ложиться спать, если завтра вечером тебе предстоит умереть?
Какой-то шум в коридоре — беспрерывный адский шум, — не хочу его слышать, он похож на шепот, кто-то шепчет, этот кто-то, похоже, болен; любопытно: неужели только я слышу это? Этот кто-то, наверное, пьян… Голос, манера говорить мне знакомы; плохо ему стало, что ли, прямо в коридоре? Надо выглянуть — вдруг там кто-то умирает, он, может, их всех уже поубивал?
Его мать? Женский голос — стонет и причитает; но неужели никто так и не выглянет? Прямо у меня под дверью… пение сирен. Папа частенько рассказывал мне байку про пение сирен. Не хочу слушать, я… Но это же мой голос! Это я говорю под дверью, я, и я жалуюсь… не надо, чтобы другие это услышали.
Ну вот, это был магнитофон, я получила его назад; он, наверное, прослушал все записи; тут и очередная бумажка лежит…
Ты вдоволь повеселился, слушая, как я страдаю, урвал хороший кусок удовольствия, сидя там, в своей комнате, в одной из этих комнат, — стоило мне распахнуть все двери одну за другой, и я увидела бы, как ты сидишь в своей полосатой пижаме и пишешь, увидела бы твое мерзкое бледное лицо, твою настоящую улыбку, настоящие глаза — оттуда, из одной из комнат, твои безумные глаза глянули бы на меня; ты веселился, слушая мои плач, мой пьяный бред… Он словно изнасиловал меня — точно так же, как когда забрал мой дневник; так хочется убить его, страшно хочется убить.
Я очень рада, что магнитофон снова у меня. Становится легче, когда говоришь вслух, слышишь свой голос, свои мысли; совсем другое дело, — это вам не сидеть взаперти в собственной голове и воображать невесть что.
 
14. РЕШАЮЩИЙ УДАР
 
Дневник Джини
Валит снег. Тоннами. Небо низкое, серое, зловещее. Темнотища. Черкну пару слов — и вниз. Холодно. Спать хочется, голова болит, нервы взвинчены. Спала плохо, прыгала с боку на бок, — сколько же времени прошло с тех пор, как я могла спокойно спать? Слышу, Старушка уже ходит. Пора.
 
Дневник убийцы
Падает снег. Крупными хлопьями. Еще темно, но уже светает; холодно. Слышно, как завозилась Джини, и мама тоже, — спускаются в кухню. Сейчас оставлю Джини записочку:
«Доброе утро, Джини. Видела, какой снег валит? Прекрасный день для того, чтобы умереть! Словно небо ткет тебе свой снежный саван… Видишь, я делаю поэтические успехи. Ты любишь меня? Когда будешь в комиссариате, не забывай обо мне и моли Бога о том, чтобы тебя упрятали в тюрьму…
Пока».
 
Дневник Джини
8.45: собираюсь идти в комиссариат.
Мальчишки спустились вниз к восьми. Десять минут назад, вернувшись к себе, я нашла под дверью записочку. Значит, он преспокойно сунул ее туда, прежде чем пойти завтракать. Они жрали блины с вареньем и все вокруг заляпали — едят, как животные; можно подумать, они с голоду подыхают; с вымазанными красным вареньем ртами они смахивали на изголодавшихся людоедов — отвратительное зрелище. Особенно Кларк — как будто двое суток и крошки во рту не было: проглотил шесть блинов, отправился в сортир, а потом еще шесть навернул! Или у бешеных психов еще и аппетит ненормальный?
Не знаю почему, но я чувствовала что-то враждебное, хотелось убежать сломя голову — швырнуть посуду прямо на пол и спастись бегством.
Конечно, он думал обо мне, и я, конечно, это почувствовала; я ощущаю его ненависть, желание сотворить зло, причинить зло мне; чувствую, как он везде рыскает и подсматривает, как думает о таких вещах… Господи, сделай так, чтобы меня упрятали за решетку, — пусть до конца дней своих я буду сидеть в тюряге, только вызволи меня отсюда!
Мальчишки меня зовут: собрались уходить, доктор вывел машину из гаража — пора. Его послание я разорвала и бросила прямо в коридоре: плевать мне на все, в конце-то концов. Порядок — иду, иду!
 
Дневник убийцы
Мы отвезли Джини в деревню, к фараонам. Пока папа вел машину (медленно — из-за гололеда), я смотрел на Джини, она была очень бледной, — наверное, так и не оправилась после смерти малютки.
Она — как и все прочие мамки-няньки: на малышне у них свет клином сошелся. Убивай хоть полгорода, но не смей трогать невинного младенца с невидящими глазками и отвратительным слюнявым ртом.
Воистину люди ничегошеньки не понимают: уверен, что поймай они меня — за младенца мне пришлось бы ответить в большей мере, чем за все остальное, хотя это преступление — единственное, совершенное со скуки, из чистого принципа!
Папа выглядел мрачным. За всю дорогу и рта не раскрыл. А мы болтали о том о сем: о погоде, футбольном матче, об учебе, которую предстоит возобновить; Джек рассказал байку про своего преподавателя по классу фортепьяно — довольно грязную байку, — Джини не сводила с него глаз: все пытается что-то понять, бедняга…
Марк казался озабоченным, просматривал какие-то досье. Кларк показал нам фотографии своей команды, на которых он паясничает с мячом, — мы очень смеялись. Старк решил купить новый компьютер — поговорили о ценах и тому подобном; только папа и Джини молчали. Может, папа грустит оттого, что его подружка умерла?
Сейчас полдень. Я в ресторане самообслуживания, ем взбитую яичницу. Люблю бывать в городе. У здешней подавальщицы вульгарный вид: юбка слишком короткая, коленки грязные; она улыбается мне — рот у нее красный, жирный; девчонки вечно на мне виснут — такая скука. Я не смотрю на нее — пишу, напустив на себя сердитый вид.
В окно мне видно комиссариат. В час мы должны будем забрать Джини, если все закончится. Если нет — папа отвезет нас домой. Полчаса назад папа пошел в комиссариат узнать, как там дела.
Эта подавальщица действует мне на нервы, ж… этакая. Я сейчас склонен говорить грубости, хотя маме это и не нравится. Нужно следить за собой, на меня накатывают прямо-таки приступы грубости и злости, как если бы зубы резались — так и изгрыз бы все вокруг.
Подавальщица принесла сдачу, коснулась моей ноги — я быстро отстранился: не люблю, когда меня трогают. Не перестает пялиться на меня, — наверное, вообразила, что я сейчас начну приставать, потому что на ней обтягивающий пуловер… Дура несчастная, я не такой, как остальные! В упор не видит, что я не такой, как остальные, хочет, чтобы я показал ей, на что способен — вот чего она хочет. Нет, не сейчас, сейчас слишком опасно, нужно выждать, чуть-чуть выждать: когда Джини будет мертва, все станет проще. Тем более что у них есть Эндрю. Когда они казнят его, будет лучше, спокойнее.