Гайджин

Подогретый несколькими чашками теплого рисового вина де Джонг попытался научить их правильно исполнять мадригалы. Но ничего не вышло. Все они были полны желания освоить их, но английский язык им никак не подчинялся. Все слова, в которых был звук "Р", оказывались непреодолимыми. Но это не имело значения, они неплохо провели время, особенно де Джонг. Он пел приятным тенором, а они, страшно довольные, ему аплодировали. Потом пели они, а он подпевал. Они все вместе ели соленую рыбу, пили рисовое вино и смеялись, а когда какой-то студент постучал в дверь и потребовал тишины, потому что он не мог заниматься, де Джонг обозвал его сукой и сказал, чтобы он заткнулся.
Вечер. Зажгли свечи. Вечеринка вошла в более спокойное русло, и японцы заиграли для де Джонга на своих национальных инструментах. Омури играл на маленьком барабане, положив его на правое плечо и ударяя по нему пальцами правой же руки. Иноки, закрыв свои косые глаза за толстыми стеклами очков, играл на тринадцатиструнной японской цитре, пощипывая струны большим, указательным и средним пальцами.
Канамори — лучший среди них музыкант — играл на трехструнном банджоподобном инструменте с нежным тембром и растрогал де Джонга, человека далеко не эмоционального, до слез. Де Джонг уже слышал эту музыку где-то раньше. Но где?
Когда Канамори закончил играть, де Джонг попросил у него инструмент, точно назвав его. Шамизен. Этого слова от него никто не ожидал услышать. Будь он знатоком японского языка или интересуйся он японской музыкой, тогда бы другое дело. Канамори поднял руку, чтобы утихомирить своих соотечественников. Никаких вопросов к гайджину. Не сейчас.
Де Джонг любовно провел рукой по длинному деревянному грифу шамизена и по его покрытому кошачьей шкурой корпусу. Он держал уже где-то такой же раньше. Но где? Он взял медиатор Канамори и начал играть, медленно перебирая струны. Взгляд его был устремлен вперед, глаза застыли. Он играл что-то японское. Печальное, но приятное. И лирически спокойное.
Что-то происходило внутри его. Он перебирал карточки своей памяти и создавал новое мышление. Направленное на Японию. Осознав это, он испугался и взволновался одновременно.
Странная тишина повисла в комнате, когда он закончил. По лицу Канамори текли слезы. Когда он заговорил, голос его был придушенным и сиплым от слез.
— Ты знаешь, что ты только что сыграл?
В оцепенении де Джонг покачал головой.
— Это называется Гагаку, — сказал Канамори. — Церемониальная музыка императорского двора в Японии.
Он наклонился к де Джонгу.
— Хеянского периода. Двенадцать столетий тому назад.
Де Джонг исполнил эту музыку безупречно.
— Карма, — сказал Канамори. — Каждый рождается снова и снова более значительным или менее значительным человеком. Карма — нескончаемый процесс жизнедеятельности и возобновления жизнедеятельности. То, что называется законом внутреннего предопределения. Прошлая жизнь предопределяет настоящую жизнь. Настоящее предопределяет будущее.
— Как еще объяснить различия людей в их здоровье, способностях, уме, — говорил он. — Как еще объяснить, что юный англичанин сумел сыграть на инструменте, который он раньше никогда не видел.
— У вас особое знание Японии, — продолжал Канамори. — Вы хенна-гайджин. Возможно, даже и больше.
Он взял носовой платок, обернул его вокруг ручки помятого чайника и разлил саке для де Джонга, Омури и Иноки. Однако не налил себе. Вместо этого он поставил чайник на горячую плиту и взглянул на де Джонга.
Я знаю, что делать, подумал де Джонг. Я должен оказать ему почтение.
Он взял чайник и наполнил чашку Канамори. Среди японцев считалось дурной манерой наливать самому себе.
Улыбающийся Канамори поднял свою чашку в честь де Джонга.
— Хенна-гайджин,— сказал Канамори.
Омури и Иноки повторили это слово. Все трое склонили головы в почтительном поклоне. Де Джонг ощутил легкий холодок восторга: он знал, что они делали правильно, кланяясь ему, но не знал, почему.
Японцы ждали, пока он отопьет первым. Это был жест уважения.
* * *
Дружба де Джонга и Канамори обогащала жизнь и того и другого. С самого начала было ясно, что они могут ожидать друг от друга многого. Канамори думал, что они в прошлой жизни были братьями. До этого для де Джонга было трудно проявить свою приязнь к кому бы то ни было, кроме своей матери. Но он так тепло и заботливо относился к Канамори, что позволил себе подпасть полностью под его влияние.
Благодаря Канамори де Джонг теперь уже знал, чего он хочет и за что ему надо бороться. Он хотел воспитать в себе душу японца.
Канамори сказал, что существуют некоторые барьеры, препятствующие неяпонцу познать Японию. Но они могут быть сломаны, если де Джонг выучит японский язык — нелегкое задание, если принять во внимание, что в японском языке три алфавита, один из которых канджи, иероглифическое письмо из Китая. Хорошо образованный японец знает по крайней мере пять тысяч канджи иероглифов, а также два фонетических алфавита по сорок восемь букв в каждом.
Но де Джонга это не обескуражило. Не теряя времени, он договорился о частных уроках японского языка с университетским преподавателем. Через месяц де Джонг мог вполне сносно разговаривать по-японски с Канамори. Омури и Иноки. Изумленный преподаватель сказал, что за двадцать пять лет преподавания японского языка он не встречал столь одаренного студента.
Для изучения японской истории и философии де Джонг зачастил в Восточный отдел Бодлеанской библиотеки. Он забросил свои занятия в Оксфорде и проводил целые дни в чтении о Японии, начиная с периода Нара и вплоть до эры Шова, которая началась одиннадцать лет назад после коронации молодого императора Хирохито. Но больше, чем занятия и беседы с Канамори, дала де Джонгу погруженность в свое собственное сознание.
В отце Канамори было что-то от мистики, поэтому молодой японец понимал, что происходило с де Джонгом. Все знания лежат в глубинах сознания, говорил ему Канамори. Поэтому сознание де Джонга является его ключом к тайне, называемой Японией. Никакое знание не приходит извне. Оно все существует в человеке, все, что человек знает, на самом деле, он обнаружил, сорвав покров со своей души.
Де Джонг был весьма польщен, получив письмо от отца Канамори, барона, который прослеживал свою родословную без перерыва на двадцать одно поколение. Барон благодарил его за доброту, оказанную его сыну и другим. Он также убеждал де Джонга сделать все возможное для того, чтобы узнать, кто он на самом деле. «На этом пути к самопознанию помните о том, — писал барон, — что окружающий вас мир — это всего лишь прилагаемое обстоятельство тому, кто пытается постичь свое сознание. Знания существуют в сознании, подобно огню в кусочке кремня. Предполагаемые обстоятельства, подобно трению, высекают этот огонь».
В отношении дружбы между де Джонгом и Канамори барон писал, что похоже на то, что они нашли друг в друге второе я. И что, когда де Джонг приедет в Японию, он может считать дом барона своим.
Чем больше де Джонг узнавал о Японии, тем более он разочаровывался в Англии. Образ жизни здесь теперь ему казался однообразным, обычаи утомительными и скучными, а погода ужасной. Бог свидетель, он всегда был не в ладах с протестантской религией и ее верой в то, что девять десятых деяний человека греховны.
Япония. Даже само слово передает ощущение чего-то превосходящего все земное, все ожидаемое.
Хенна-гайджин. Это не тот предмет, о котором разговаривают за чаем с пшеничными лепешками в кругу семьи или откровенничают с его немногими школьными приятелями. Это должно остаться секретом между ним и его японскими друзьями, хотя и с ними на всякий случай нужно вести себя поосторожнее. Однажды он обвинил Канамори в том, что тот склонен к татемаэ, и тем самым посеял первое зерно вражды между ними. Японцы взаимодействуют с внешним миром одновременно двумя путями. Татемаэ — поверхностный подход. Используя его, ты ограничиваешься внешними проявлениями, взаимодействуешь формально. Хонне, наоборот — японская откровенность, подноготная, раскрываемая только в настоящей дружбе, после того, как знаешь другого не первый год.