Не хочу, чтобы он умирал

— Да.
— А родных испугать не боитесь?
— Там никого нет.
— Который ваш дом?
— Прямо… — начал было тот с трудом, но тут же стал оседать, теряя сознание.
— Не падайте на землю, — мягко попросил раненого Скотт и подтянул его повыше за пояс, затем подставил спину, взвалил на нее Гамаля и, придерживая его под коленки, натужно кряхтя и чувствуя, что шея становится мокрой от крови, все же умудрился войти в ворота, а потом добраться по дорожке до порога дома.
Не разгибаясь, он опустил Гамаля на плетеный половичок.
— У меня нет ключа от этой двери, — сказал Гамаль, когда его слабость немножко прошла и он понял, где находится.
— Почему вы мне раньше этого не сказали?
— Бросьте меня тут.
— Ладно, — сказал Скотт, чтобы его успокоить. — Все будет в порядке.
— Дверь сбоку…
Скотт не взял ключа; он снова поднял Гамаля, дотащил до боковой двери под шпалерой из вьющихся растений и внес в комнату, где были только тахта, покрытая бумажным одеялом, стол, на котором стояла совсем сухая гулля [9], и старый плетеный стул.
— Нескладно с вами получилось, — сказал Скотт, опустив Гамаля на тахту. — Что произошло? — спросил он снова, нащупав выключатель. Когда Скотт повернул его, он увидел, что молодой египтянин лежит без движения; его крупный подбородок обмяк, крупный нос блестит от пота, штаны пропитаны кровью, лицо побелело — и не столько от боли, сколько от страха, а сам он противится этому страху, как всякий раненый, который еще не знает, серьезно ли он ранен, и так встревожен этим, что даже не чувствует боли.
— Лучше не спрашивайте, — сказал Гамаль угрюмо.
— Как хотите. — Скотт осторожно заглянул ему под рубашку. — Вам нужен врач.
— Нет.
— Хотите вы этого или нет, но я его позову.
— Клянусь…
— Не валяйте дурака! — тихо сказал ему Скотт по-английски.
На этот раз Гамаль вынужден был смириться:
— Тогда я скажу вам, кого позвать. Но только его и никого другого.
— Ладно. Говорите.
Разговор шел наполовину по-арабски, наполовину по-английски. Гамаль назвал ему имя и номер телефона. Только одной фразой он выдал свой страх:
— Скажите, чтобы он взял такси: у него нет своей машины. Я слишком долго пролежал на улице, меня начинает знобить…
Скотт отыскал телефон в прихожей душного и, казалось, нежилого дома, набрал номер и подождал, пока на звонки не ответила сначала женщина, а после долгих уговоров — мужчина; его не пришлось упрашивать, чтобы он приехал к этому Гамалю аль-Мухтару, стоило Скотту сказать, что того ранили в живот.
— Что вы с ним сделали?
— Ничего, — ответил Скотт.
— Хорошо. Не трогайте его, пока я не приеду, — распорядился врач.
Когда Скотт вернулся к Гамалю, юноша с трудом превозмогал боль; он попросил Скотта распустить ему пояс и чем-нибудь укрыть. Скотт обошел дом, отыскал спальню и стянул с кровати одеяло и накидку. На них был толстый слой пыли. Скотт прикрыл египтянина, а потом снял с себя промокшую от крови рубашку и сел, присматривая за раненым, который, в свою очередь, не сводил с него глаз.
Пришел врач, щуря близорукие глаза и спотыкаясь в темном саду, осторожный и мало симпатичный молодой человек, не старше Гамаля и, очевидно, тоже военный. Врач был удивлен, обнаружив, что Скотт — англичанин. Он явно был этим раздосадован. Он был раздосадован и состоянием своего друга; стащив с него штаны, он поспешно и не слишком деликатно перевязал его. Раненому были сделаны уколы, его осмотрели и проверили, действуют ли ноги. Все это делалось молча…
Гамаль потерял сознание, и врач сказал Скотту:
— Теперь я сам с ним справлюсь. Где вы его нашли?
— В машине перед домом.
— И вы его привели сюда? — спросил врач с возмущением.
— Нет. Принес.
— Сколько времени он там пролежал?
— Не знаю. Как вы думаете, он выкарабкается?
— Надеюсь. Полагаю, что да. Будет здоров, но вряд ли во всех отношениях… Рана расположена слишком низко. Необходимая помощь будет оказана. А вам — спасибо.
Скотт взял свою окровавленную рубашку.
— Но кроме всего прочего… — выдавил из себя врач, — я, конечно, не могу просить вас никому ни о чем не рассказывать, вы ведь англичанин… — В тоне его звучала ненависть. — Однако вы все-таки солдат, и, может быть…
— Ну какой уж я солдат, — возразил Скотт, повышая голос и медленно наливаясь злостью.
— И все-таки… — начал снова врач.
Не ответив и не оглянувшись, Скотт вышел из комнаты. Он нашел свою куртку, брошенную на «тополино», тихонько взобрался по наружной лестнице в свою комнату, с отвращением сбросил одежду, пошел в ванную, чтобы ее намочить и втихомолку выстирать, но услышал, что шум, который он поднял, разбудил других обитателей дома. Тогда он лег на кровать и стал вспоминать встревоженные, жадные глаза человека с пулями в животе. Врач его разозлил. Он старался заглушить свое любопытство, зная, что ему не сразу удастся выяснить, в чем дело.
Позже — Скотт еще не спал — он услышал, как к соседнему дому подъехала машина и зазвучали чьи-то голоса. Потом наступило молчание. Тогда Скотт заснул: он слишком устал и не мог больше гадать о том, что произошло.
И лишь после того как на утро он повидался с вдовой молодого Бентинка — Эйлин Бентинк, — Скотт прочел в дневном выпуске английской газеты, что в старейшего и самого проанглийского из египетских политических деятелей — Хусейна Амера пашу стрелял один из четырех покушавшихся на него злоумышленников. Пашу серьезно ранили, и жизнь его была в опасности.
Сам убийца тоже не остался невредим. Выстрелами из пистолета его ранил сын Амера паши, который находился рядом с отцом. Личность убийцы не установлена. Он скрылся.
 
12
Эйлин Бентинк облегчила ему тягостный долг, заявив напрямик:
— Вас, конечно, уверили, будто я надеюсь, что Бенти все-таки жив. Неправда. Я знаю, что он умер. И что вы, Скотти, были бессильны что-либо сделать.
— Боюсь, что да, — признался он с горечью.
Несчастье ее не надломило. Она была такой, как всегда, и казалась очень молодой в своем белом с цветочками платье. И вела себя просто, обыденно. Никакой трагедии не разыгрывала, никаких глупостей себе не позволяла. Скотту хорошо была знакома эта черта англичан — инстинкт самосохранения заставляет их глушить свои чувства, принижать их до обыденности. Он сказал себе: «Английские нравы никуда не годятся».
— Не знаю, право, почему мне хотелось вас повидать. Наверно потому, что, глядя на вас, ни в чем уже больше не сомневаешься. У вас такой вид, что и говорить ничего не надо.
Она была мягче, чем он ожидал.
За кустами роз, среди которых праздновали ее свадьбу, на лужайке еще виднелись вмятины от столов — на них так недавно стояли бокалы с греческим шампанским. И звучал мальчишеский голос Бентинка: «Нам здорово повезло, старина, что вы все-таки пришли!»
Люси Пикеринг привела его сюда, в белую виллу генерала Уоррена, привела и деликатно оставила наедине с молодой девушкой. Он снова почувствовал упрек в смерти Бентинка и новое посягательство на свою волю. Ему так долго втолковывали, что он должен быть тактичным, — только сама девушка избавила его от неприязни к ней и ее горю. Если бы она потребовала от него заверений в том, что Бентинк мертв, он дал бы их холодно и без всякого сочувствия. А тут он вторично пережил гибель этого человека, и не самую его смерть, а горе, которое он причинил тем, кого оставил.
— Мне очень жаль, что я причинила вам столько хлопот, — сказала она, чтобы лишить разговор всякого драматизма.
Но ему не хотелось этой нарочитой обыденности, теперь она его раздражала.
— Нам всем не мешало бы переживать побольше неприятностей. Я это понял, — ответил он, превозмогая смущение. — Мне кажется, что самая большая наша беда — в нашей сдержанности.
— Не пойму, что вы хотите этим сказать.
— Почему мы так стесняемся своего горя?