Альтист Данилов
Нервные Мишины излияния тогда расстроили Данилова, но, если разобраться по совести, он остался к ним глух. Данилов знал уже свою дорогу в музыке, Мише он мог только сочувствовать, но что тому – его сочувствие. А через полчаса заботы дня заставили Данилова забыть о Мишиных волнениях. Заботы те были из долгов, из общественных поручений, из бездарного проигрыша «Динамо» на последних минутах «Спартаку». Теперь Данилов вспомнил слова Коренева, и они озарились для него иным светом.
– Скрипка никому не нужна?
Немытый опухший инвалид в мятом кителе железнодорожного проводника расталкивал занятых пивом людей и раздражал их ущербным предложением. Небритый волос его был бел и мягок, лежал на щеках пивной пеной. Инвалида гнали тычками, оберегая свои драгоценные кружки, без всякого к нему сочувствия, как и полчаса назад, когда он, крича, что в его вагоне Геринга везли на процесс, лез без очереди к пивному крану.
– Скрипка никому не нужна? А? За бутылек отдам!
– Какая еще скрипка?
– А я почем знаю, какая. Скрипка, и все. Со струнами. В футляре. Большая скрипка. Футляр – дрянь, а скрипка вся лаком покрытая. Четыре рубля, и больше не надо.
– А на кой, дед, мне скрипка-то? Или вот ему?
– Сыну купи, о детях-то думай, не все пей! Бантик ему на шею надень и пусти в школу. Или можешь этой скрипкой гвозди в стену вколачивать, она крепкая. А то можешь на струнах сушить платки или кальсоны.
– Дед, сознайся, спер ты скрипку-то!
– Упаси бог! Я Геринга на процесс в вагоне возил. Никогда не ворую. В своем дворе нашел, на Цандера, на угольной куче. Так и лежала. Я во дворе обошел всех музыкантов. Кто на баяне играет, кто на губной гармонии, кто на электричестве, а скрипка никому не нужна. Я ведь недорого прошу. Поллитру, и все. Но уж не уступлю ни рюмки. Лучше разобью дрыну-то эту с футляром.
– Иди-ка, дед, отсюда, здесь не подают.
– Простите, – сказал Данилов, – а где, собственно, ваша скрипка?
Инвалид осмотрел Данилова, оценил, видимо, его тихую, интеллигентную натуру и сказал:
– А за дверью. Здесь с ней не протолкаешься.
Только что Данилов был в воспоминаниях о Кореневе и разговоры инвалида воспринимал рассеянно, краем уха. Теперь он шел за ним в волнении, почти наверняка знал, что ему покажет инвалид. На воздухе инвалид поманил Данилова за угол бани, тут на мерзлой земле, дурно к тому же пахнущей, Данилов увидел свой альт.
То есть сначала он увидел старый потертый футляр, но инвалид неловко открыл футляр, альт и обнаружился.
– А платок где? – заикаясь, спросил Данилов.
– Какой платок? Какой еще платок? – удивился инвалид, но отвел глаза.
– Там платок был, – сказал Данилов, стараясь говорить спокойнее.
– Никакого платка! Никакого платка! – сердито забормотал инвалид. – Не хочешь скрипку брать – не бери!
Было ясно, что инвалид завладел платком, но теперь он, ворча, стал закрывать футляр, да и о платке ли стоило беспокоиться Данилову! А он не знал, что ему делать. Заявить инвалиду, что это его, Данилова, инструмент и, выхватив альт из рук отставного проводника, уйти с ним или убежать? Инвалид сейчас бы поднял крик, и публика из пивного буфета, не разобравшись, в чем дело, бросилась бы с удовольствием за Даниловым и его самого, несомненно, помяла бы, и альт, уж точно, искалечила бы до потери звука. Вести же инвалида в милицию, в пятьдесят восьмое отделение, что возле магазина «Диета», тоже было предприятием неверным – инвалид с альтом мог утечь по дороге. Оставалось – альт выкупать.
– Сколько вы за него просите? – сказал Данилов.
– За кого – за него?
– Ну, за нее…
– Сколько, сколько! Сколько стоит. Поллитру.
– Ладно, – сказал Данилов.
Он стал рыться в карманах и нашел рубль с мелочью. «У меня же были деньги, – растерянно думал Данилов. – Я же с деньгами вышел…» И тут он вспомнил: да, деньги у него были, но он их отдал вдове Миши Коренева.
– Вы знаете, – в волнении сказал Данилов, – четыре рубля у меня не набираются…
– Ну хорошо, – сжалился инвалид. – Гони три шестьдесят две, и ни копейки меньше. И так без закуси остаюсь.
– У меня всего рубль с мелочью…
– Ну нет! – возмутился инвалид, поднял инструмент и держал его теперь под мышкой. – За такую-то большую скрипку! Это на самый дерьмовый портвейн! Сам и пей!
Данилов взял инвалида под руку, заговорил ласково:
– Знаете что, поедемте ко мне домой. Тут всего-то дороги на полчаса. Я вам на десять поллитр дам…
Подозрения, возникшие, видно, в инвалиде, теперь укрепились и разрослись, он отодвинулся от Данилова подальше в уверенности, что этот хитрый бородач заманивает его в гибельную ловушку.
– Другого дурачь! – зло сказал инвалид. – Нету четырех рублей – ну и иди гуляй.
– Я вам через сорок минут привезу! – взмолился Данилов. – Вы только подождите.
– Если я через десять минут стакан не приму, меня врачи не поправят. Организм ослаблен после вчерашнего. Я эту скрипку через десять минут крушить стану.
И инвалид, повернувшись, пошел с инструментом к двери в пивной буфет.
– Постойте! – вскричал ему вослед Данилов.
Но инвалид был непреклонен.
«Что же делать? Что же делать?» – судорожно думал Данилов. Не хотел он, ох как не хотел нарушать свой принцип и демоническим образом возвращать альт, знал, что потом долго будет корить себя за слабость, и теперь чуть ли не кричал на себя, малодушного, чуть ли не топал на себя ногами, но услужливое соображение: «на мелочь нарушишь, только на четыре рубля и нарушишь-то!» – все же осилило. Данилов, закрыв глаза, перевел на браслете пластинку со знаком «Н» вперед, поймал в воздухе две мятые бумажки. Кинулся вдогонку за инвалидом, нашел его в буфете, инвалид пил пиво.
– Вот! Держите! – вскричал Данилов.
– А уж я загнал! – рассмеялся инвалид, разжал левый кулак, и на его ладони Данилов увидел трешку и рубль.
– Кому? – ужаснулся Данилов.
– А леший его знает! Маленький такой в кроликовой шапке. Он мне сразу четыре рубля отвалил. И на кружку дал. А ты жмотничал, деньги прятал…
– Куда он пошел?
– Куда пошел, туда и пошел. Мне-то что! Хоть бы и в Африку. Я вот в магазин!
Кинулся Данилов на улицу, в одну сторону пробежал, в другую – нигде не было человека в кроличьей шапке и с инструментом. Да ведь и в ста направлениях можно было уйти от Марьинских бань! Тот уж человек с покупкой сел, наверное, в троллейбус или трамвай. Данилов остановился в отчаянии. Одно лишь было у него приобретение – на некий туманный след он мог указать уголовному розыску. И тут из-за кирпичного угла Марьинских бань высунулась радостная и мерзкая рожа честолюбивого шахматиста Валентина Сергеевича, вручившего Данилову в собрании домовых лаковую повестку с багровыми знаками, высунулась, показала Данилову красный язык и исчезла.
«Вот оно что! – понял Данилов. – Дразнят меня! И дразнят-то глупо, а вот провели как ребенка! Им только и надо, чтоб я ответил. Терпи, Данилов, терпи. Как друга прошу, терпи. И так уже вляпался, хоть и на мелочь, хоть и на четыре рубля, а все втравился в их развлечение. И не то плохо, что они получили удовольствие – пусть их тешатся, а то плохо, что я в нетерпении изменил принципу. Нет, все. Альт для меня должен перестать существовать. Нет Альбани – и все. И не было. И не будет…»
Однако Данилов посчитал, что все же не лишним будет зайти к следователю в милицию и рассказать ему про инвалида и про покупателя в кроличьей шапке. А вдруг останкинская милиция окажется сильнее и расторопнее порученца Валентина Сергеевича?
Вечером играли «Лебединое». Данилов думал о Наташе. Были мгновения, когда душа его так сливалась с музыкой Петра Ильича, что Данилов чувствовал себя принцем Зигфридом, а Наташа виделась ему бедной заколдованной лебедью, и Данилову хотелось пойти и разрушить в прибрежных камышах злые чары. Когда партия альта в партитуре по желанию Петра Ильича отсутствовала, Данилов доставал из кармана клочок с телефоном Наташи и рассматривал его. Но вот злой гений был сломлен, утих перьями на подметенном в антракте полу, музыка воссияла финалом. Зажглись и электрические огни. Чуткий на ухо дирижер за сценой подошел к Данилову, сказал ему: «Спасибо!» Данилов удивился, он был смущен, он чувствовал, что играл хорошо, но от дирижера одобрения не ожидал. «Ваш инструмент сегодня украшал наш оркестр», – добавил дирижер, поклонился и пошел по коридору. «Он-то, наверное, думает, что при мне Альбани…» – пришло в голову Данилову. Отрадно было то, что слов дирижера никто не слышал…