Себастьян Бах

– Моя дочь Маргрета, – сказал ему Бухстехуде. Она снова присела, на этот раз небрежнее, и отошла к подругам, которые ждали ее на другом конце стола.
Две служанки вносили и уносили кушанья. Гости заговорили о гамбургском театре и о последней тамошней знаменитости Рейнгардте Кайзере. Все сошлись на том, что талант Кайзера оскудевает. Гамбург – единственный город, где сохранилась немецкая национальная опера, и Кайзер, директор оперы, не в силах сохранить самобытность немецкого искусства.
– Не талант оскудевает, а мода губит его, – сказал один из гостей. – Вот увидите, этот Кайзер когда-нибудь свернет себе шею: он человек безнравственный, лишенный устоев.
– Чужие мелодии прилипчивы, – заметил со вздохом другой гость,– особенно итальянские. Невольно их перенимаешь!
– В этом я не вижу беды, – сказал Бухстехуде, – итальянская музыка прекрасна.
– Но нельзя же безрассудно поддаваться чужеземному поветрию, – отозвался противник Кайзера. – В странное время мы живем. Никакого уважения к родному, отечественному! Достаточно кому-нибудь исковеркать свое имя на итальянский лад да состряпать изделие, напоминающее песни Пульчинелло, как его уже принимают в лучших домах, перед ним открываются двери всех театров. И золото течет в карманы этих молодчиков. А женщины! О, они готовы по первому знаку проходимца последовать за ним в преисподнюю, которая, несомненно, станет его последним убежищем!
Подруги Маргреты возмущенно зашептались, а она сама улыбнулась колючей улыбкой, отчего ее длинное, острое лицо сделалось еще более неприятным.
– Будем надеяться, что это все не так страшно, – благодушно сказал Бухстехуде. – Хотя немецкая музыка нынче и в загоне, но не так-то легко свести на нет усилия трех веков. Я верю в силу нашего духа и в нашу молодежь. Вот посмотрите, этот юноша прибыл из другого города, чтобы послушать, как здесь играют на органе. Вы, стало быть, органист, мой друг?
Себастьян кратко сообщил о себе. Бухстехуде сказал:
– В таком случае я буду просить и даже настаивать…– И он указал па маленький орган, установленный в глубине комнаты.
Себастьян сыграл две хоральные прелюдии. Бухстехуде слушал, склонив голову. Затем сказал с улыбкой:
– Старая история! Ждешь опасности с одной стороны, а она подстерегает с другой. В самом деле: я должен бояться итальянствующих композиторов, а тут приходит юный немецкий мастер и сбивает меня с ног!
Он, разумеется, шутил, и гости именно так поняли его слова. Но, когда они разошлись, Бухстехуде задержал Себастьяна.
– Вы очень сильны, мой друг, – сказал он, – талант у вас большой. Но вы хотели бы пополнить свои знания?
– Я надеюсь, что смогу беспрепятственно слушать выступления в Мариенкирхе… – ответил Себастьян тихим от волнения голосом.
– И там, и здесь, – сказал Бухстехуде с ударением, – приходите, когда хотите. Кое в чем я смогу вам пригодиться.
Бах ответил:
– Спасибо, господин.
Он не пропускал ни одной «академии» – так назывались концерты, но и бывал в доме Бухстехуде, пользуясь позволением органиста. Бухстехуде присматривался к своему гостю, который с благоговением слушал игру мастера, так же как и его наставления.
– Надо щадить себя, – сказал однажды старый Дитрих, – я оттого и дожил до семидесяти лет и пока не собираюсь на покой, что научился делать трудное – легким. В молодости бываешь расточителен: думаешь, что проживешь два века. К счастью, я спохватился вовремя.
Постепенно он стал открывать Себастьяну некоторые свои секреты, чего не делал ни для кого другого.
То были выработанные в течение многих лет исполнительские приемы, и они действительно делали трудное легким. Положение рук, аппликатура  [6], употребление педали – в Люнебурге этому учили по старинному методу. Теперь же Себастьяну казалось, что он узнаёт новые свойства органа с его сменой регистров, особым звучанием– флейты, гобоя, трубы, с его непрерывной педалью, играть на которой доступно лишь немногим виртуозам. Еще в Люнебурге Георг Бём говорил своим ученикам, как много значат в игре ноги органиста. Бухстехуде обращал на это особое внимание и был чрезвычайно обрадован, когда Бах в любекской церкви сыграл однажды соло на педали.
После этого выступления, состоявшегося по рекомендации Бухстехуде, органист предложил Себастьяну поселиться у него в доме. Здесь Бах продолжал изучать музыку органных мастеров: переписывал рукописи нидерландца Свелинка, немца Шейдта, этого прародителя органистов, итальянца Фрескобальди, чье величественное, но тяжеловесное искусство на первых порах подавляло, затем Рейнкена, – «лучистого Рейнкена», как называли его современники. Нередко Себастьян поддавался искушению переделывать эти образцы на собственный лад. Разумеется, это были только упражнения ученика; Бухстехуде поощрял его в этом.
– Нет лучшей школы, – говорил он, – я сам в юности так же учился.
С удивлением Бах узнал, что орган вовсе не порождение церковной музыки.
– Он изобретен в древнем Риме, – сказал ему Бухстехуде, – и, если хочешь знать, для светского употребления, для развлечения. Они пользовались им на своих пирах. Но светлое, возвышенное и, главным образом, многоголосое звучание привлекло духовенство, и тут-то начинается магическое влияние органа на людские души. Что говорить! Когда я в детстве в первый раз услыхал звуки органа, мне показалось, что я отделился от земли и уношусь куда-то ввысь…
В беседах с учениками Бухстехуде любил говорить о заблуждениях вкуса, которым подвержена молодежь.
– Есть большая разница между новым благотворным течением в искусстве и обыкновенной модой,– разъяснял он. – И напрасно несведущие молодые люди принимают модные толки за призыв к улучшению искусства. Пусть бы занимались фасонами своих брюк и шляп. Мода, заметьте это, никогда не развивала мысль человека и ничего не двигала вперед. И ведь она летуча! А в искусстве необходима добротность, создавать следует надолго, Если мы ценим это качество в мебели и в тканях, то как же пренебрегать этим в искусстве?
Но главные секреты Бухстехуде Себастьян угадывал сам. Их не откроешь даже любимому ученику, скорее поделишься с ним богатством, славой, отдашь единственную дочь… Никакие мудрые советы не могли открыть Баху душу органа так, как игра самого Бухстехуде. Но, поглощенный учением, Бах не замечал изменившегося отношения учителя. Бухстехуде, который вначале лишь с доверием и благосклонностью присматривался к Себастьяну, ожидая от него многого в будущем, довольно скоро стал уважать его, как равного. И наступил день – незадолго до отъезда Себастьяна, – когда старый органист спросил себя: «Как это ему удается? В чем загадка этой новизны?» Себастьян импровизировал за органом, Бухстехуде слушал не прерывая. И внезапно он понял, что Себастьян свободнее и независимее, чем он сам. Ученик отважился на большее. Он создавал новые тембры, новые гармонии. А образы, столь легко возникающие один за другим, были куда ярче в своей цельности и простоте, чем образы Бухстехуде. То были не только щедрость молодости и избыток сил, но и уменье владеть этими дарами. Инстинкт опередил опыт как это и бывает с гениальными натурами. С волнением приблизился Бухстехуде к органу и, когда последний отзвук замер, молча обнял Себастьяна. Потом сказал:
– Ну что ж! Теперь ты сильнее меня. Хотя сам этого не знаешь.
Бухстехуде не прощал своим ученикам распущенности. Он отказался от уроков с одним способным юношей, лишь оттого, что тот часто посещал игорный дом.
– Погляди на этого арнштадтца! – говорил он молодому игроку и другим ученикам. – Как он трудолюбив, любознателен, всегда сосредоточен! Ни один час не пропадает у него зря. И он чист душой – вот главное. А искусство – нравственно. Оно мстит нечестивцам!
Себастьян задержался в Любеке. Два раза он играл в Мариенкирхе, заменяя Бухстехуде во время богослужения, а затем – на музыкальном вечере у советника Штроса. Юный музыкант был замечен любителями. Но всё же надо было съездить в Арнштадт, чтобы договориться с начальством о продлении отпуска.