Сентиментальная история

И это было правдой. Но правдой неполной. 
Когда Степан Иванович услышал, что Таня Яковлева тяжело, вероятнее всего, безнадежно больна, он помчался к ней в лечебницу. 
Это частное учреждение помещалось на одной из крутых улиц в недавно выстроенном известным врачом двухэтажном, модной по тем временам архитектуры доме, с большими зеркальными окнами и каменными львами у входа. 
В отдельной палате, где лежала Таня, было тихо, перед окном задернута белая штора, смягчавшая свет. 
В уголке на белом стуле сидела Танина мать. 
Васнецов ее не заметил. Он на носках подошел к кровати. 
Таня была очень бледной и тяжело дышала. Она почувствовала чье-то присутствие и с трудом, с видимым усилием открыла глаза. 
Васнецов сказал: 
- Ради бога, Таня, простите меня... 
Таня слабо улыбнулась и медленно ответила: 
- Что вы, Степан Иванович... 
Васнецов взял в свои ладони горячую Танину руку. 
- Я знаю, что меня простить невозможно, и все-таки прошу... ради бога... пожалуйста... 
Таня теперь смотрела на него очень серьезно, больше не улыбаясь. 
- О чем вы говорите...- медлительно сказала она,- я ведь вас люблю. Кажется, всю жизнь любила. Вы всегда были мой бог. 
И снова улыбнулась: 
- Теперь я ведь могу все говорить... 
Васнецов стоял потрясенный. Жалость и нежность к умирающей девушке ударила его в сердце. 
И он вдруг увидел себя таким, каким на самом деле был,- ничтожным человеком, никогда не совершившим доброго дела, трепачом, гулякой, дебоширом, честолюбивым глупцом, упивающимся славой... Его опалило стыдом за ничтожные любовные похождения, после которых не запоминалось даже имя женщины, стыдом за погубленных им девчонок - и, главное, за ту одну, черненькую, которая пыталась отравиться... 
Но больше всего в это исповедальное мгновение устыдился Васнецов ничтожества самой своей жизни. И как-то совсем он сейчас не думал, вроде бы даже забыл о своем театральном существовании - вроде бы его и не было совсем. Была только бессмысленно прожитая жизнь и эта вот девочка - бесконечно дорогая, единственная на свете, любимая и жалкая до того, что, кажется, сердце сейчас разорвется от боли... 
С разрешения доктора - владельца лечебницы - Васнецов поселился в швейцарской - крохотной каморке под лестницей. 
Да он там почти и не бывал. Дни и ночи Васнецов проводил у Таниной постели. 
Приглашались бесчисленные доктора, вызывались московские и питерские светила, созывались консилиумы. 
Надежды не было никакой. 
И все-таки Васнецов не хотел ничему верить и продолжал надеяться. 
В последние дни Тане действительно стало лучше. Улыбаясь, держа руку Степана Ивановича, она отшучивалась от его просьб выйти за него замуж, обвенчаться. 
- Что за анахронизм? Кто теперь это делает? Я просто рассмеюсь, и получится неприличие... 
Но Васнецов настаивал, просил. 
В воскресенье приехал священник - отец Николай с дьячком. Явились шафера коллеги-актеры, и Таню обвенчали с Васнецовым. 
Плакала, выйдя из палаты, Танина мать. Таня ни за что не разрешала Васнецову, а ныне мужу своему, поцеловать себя в губы. Она подставляла щеку, отворачивалась. 
Но однажды ему удалось обмануть ее осторожность, и они едва не задохнулись оба в бесконечном, глубоком, единственном в жизни поцелуе. 
В течение нескольких дней после свадьбы Таня чувствовала себя хорошо, появился аппетит, она часто улыбалась, шутила. 
Поднялось настроение и у Степана Ивановича. Он рассказывал Тане смешные анекдоты. 
Потом Таня попросила его показать, как обезьянка ловит муху.. Это был один из его коронных номеров. 
Иногда, в компании друзей, Васнецова удавалось упросить "показать обезьянку", и он доводил своих зрителей до истерического смеха. 
- Хорошо,- сказал он Тане,- сейчас я ее впущу. 
Васнецов вышел в коридор, потом открылась дверь и в палату вошла обезьянка. 
Это перевоплощение артиста было настоящим чудом. Он стал совсем маленьким, руки свисали до пола, нижняя челюсть выдвинулась далеко вперед, глазки спрятались глубоко в глазницы и озорно блестели оттуда. 
Обезьянка косолапо ступала, загребая короткими ножками со ступнями, повернутыми внутрь, и на ходу помогала себе еще и длинными руками, отталкиваясь ими от пола. 
Таня радостно засмеялась. 
А обезьянка вдруг застыла, повернув мордашку кверху, видимо, заметив муху. Она следила за ее полетом, переводя взгляд из стороны в сторону. 
Затем, решив эту муху поймать, обезьянка косолапо взобралась на стул и, продолжая следить за мухой, стала дожидаться нужного мгновения. 
Где-то, когда-то Васнецов подсмотрел, как в действительности настоящие обезьяны ловят мух - они никогда не гоняются за добычей, не суетятся, а ждут. 
Для человека в полете мухи нет ровно никакой закономерности - муха, по нашим представлениям, носится совершенно беспорядочно. А вот обезьяны, оказывается, знают законы мушиного полета - они существуют, поэтому обезьянка не суетится, а спокойно ждет, зная, что после таких-то и таких-то фигур пилотажа муха обязательно окажется в таком-то месте. И действительно, дождавшись этого мига, обезьянка спокойно, не суетясь, протягивает лапу туда, где, по ее вычислениям, сейчас окажется муха, и даже не хватает, а спокойно берет в воздухе подлетевшую муху и отправляет в рот. 
Этот процесс, с воображаемой, конечно, мухой, показывал Васнецов. 
Кроме того, его обезьяна не вполне пристойно почесывалась и при этом строила уморительные гримасы. 
Васнецов разыгрывал весь этот репертуар, и Таня весело, по-детски смеялась. 
Но, в последний момент, когда, взяв в воздухе муху, он отправил ее в рот,в тот момент, который всегда вызывал самую веселую реакцию, Таня не засмеялась. 
Все еще продолжая как бы пережевывать муху, усиленно двигая челюстью справа налево и слева направо, Васнецов взглянул на Таню и сразу понял: она была мертва. 
После похорон, после ужасной, тяжелой сцены, когда Васнецов вцепился в стоящий на краю могилы гроб и несколько человек не могли оторвать его, а когда оторвали, I кровь лилась с его ободранных ладоней, после этих похорон он заперся дома, никуда не выходил и никого к себе не пускал. 
Соседи по временам слышали из его квартиры, как они говорили, "волчий вой", который до них доносился. 
Затем в городе стало известно, что Васнецова поместили в психиатрическую больницу. 
Театр осиротел. Шли спектакли, некоторые из них делали даже неплохие сборы, но зрители и актеры - все чувствовали, что не стало в театре чего-то самого важного. 
Это был его театр, и даже в те вечера, когда, бывало, прежде он не участвовал в спектакле, -все равно - это был вечер его театра. 
Шло время, но Васнецова не забывали. Говорили часто о нем, жалели. Он вернулся из больницы почти через год, худым, остриженным, молчаливым. Актер Мурманский забрал его к себе, и Васнецов этому молча подчинился. 
Он никуда не выходил, все время проводил в комнате, которую вот уже несколько лет Мурманский снимал у древней старушки недалеко от театра. 
Часами Васнецов стоял у окна, когда Мурманского не было. Садился за стол, когда звали обедать. 
Односложно отвечал на вопросы. 
Мурманский постоянно убеждал его, что нужно вернуться в театр, что это поможет ему. 
Спали они с Мурманским в одной комнате - кровать против кровати. 
Мурманский неторопливо снимал пиджак, жилет, брюки, затем отстегивал широкий желтый ремень, надетый через грудь,- на этом ремне держался его протез. 
Отстегнув ремень, он отнимал свою механическую ногу и ставил ее стоймя между кроватями. 
На ногу, как на вешалку, он надевал ранее снятую одежду, нырял под одеяло и начинал вздыхать. 
- Перестань, Миша,- просил Васнецов,- не надо. Это невозможно, понимаешь, невозможно. Все ушло. Все. Я бездарен, как табуретка. Спи, друг. 
Он отворачивался к стене и лежал долгие ночные часы с открытыми глазами.