Восток

Повсюду лежали стопки нот, перевязанные лентами, а вдоль стен расставлены стулья, которые при случае можно было сдвинуть в ряды и на которых можно было рассадить слушателей. Я закрыла глаза и живо представила хорошо одетых леди и джентльменов, занимающих здесь свои места воскресным днем и с восторгом аплодирующих музыкантам. Мне очень понравилась эта комната, хотя стало немного грустно, наверное, из-за того, что никого в ней не было.
Я ходила из одной комнаты в другую. Сначала я их считала, но потом сбилась. Здесь было столько всего, и я решила, что нахожусь в огромном замке.
Вероятно, его выстроили прямо в скале, хотя сложно такое представить. Но я уже привыкла к необычному. Я не нашла ни окон, ни дверей, ведших наружу, кроме той, через которую мы вошли. Многие комнаты выглядели так, словно ими давно не пользовались, но не из-за пыли или грязи (на самом деле все блестело), а из-за общего настроения пустоты и одиночества.
Во время этой прогулки я вообще забыла про медведя.
В моей голове начал складываться образ того, кто жил здесь. Это похоже на игру, когда вы по кусочкам должны собрать единый портрет кого-либо, в данном случае – мужчины, живущего здесь. Не чувствовалось женской руки в этом месте.
Он любил музыку. И книги. Я снова вспомнила библиотеку. Недди. 
Внезапно меня охватила тоска по дому. Я настолько увлеклась путешествием, а потом исследованием замка, что едва ли вспоминала о семье. Но вот я здесь, за тысячи миль от тех, кого люблю больше всего на свете, в странном пустом замке, и где-то рядом находится огромный белый медведь.
Меня прошиб озноб, и я покрепче закуталась в разорванный плащ. Ох, Недди!.. 
Я не плакса, но слезы сами брызнули из глаз. Не знаю, сколько я там просидела, вытирая их плащом и чувствуя себя жалкой и несчастной.
Но в конце концов голод дал о себе знать, и я поднялась и пошла дальше. Со времени завтрака прошло немало часов. Я не знала, как вернуться в ту комнату, где я ела, поэтому пошла вперед по коридору, не обращая внимания на комнаты по сторонам. Я хотела найти лестницу, чтобы вернуться на тот этаж, с которого я начинала осмотр.
Вскоре я заметила лестничный пролет и направилась к нему, как вдруг мельком увидела нечто: дверь была приоткрыта, и внутри горели лампы. Я вошла в комнату и, потрясенная, встала на пороге.
Станок. Это был самый красивый станок из всех, какие я видела в жизни, какие могла себе представить. Он был сделан из дорогого дерева, отполированного до блеска; перекладины, как и валки, украшала замысловатая резьба. На раму были натянуты нити основы зеленого, как ранняя травка весной, и фиолетового цветов – изумительная шерсть.
Я благоговейно коснулась нитей пальцами. Как во сне опустилась на маленький табурет перед станком: он как будто ждал меня. Мне казалось, что я сплю и вижу себя со стороны. Я взяла челнок и трепало и принялась ткать. Хотя я работала на этом станке впервые, – ход челнока был непривычен, как и натяжение нитей, – я почти сразу поняла его. И тут же погрузилась в мир цвета, ткани и тех движений, которые я так любила. Даже чувствовала, как трава ласкает мои голые ноги, а вокруг витает запах фиолетовых ирисов.
Этот станок отличался от станков вдовы Озиг, как чистокровная верховая отличается от старой рабочей клячи. И ткать на нем было приятнее – с такой разницей, какая бывает между работой по обязанности и работой по призванию.
Я даже не заметила, сколько времени просидела за станком.
Без окон во внешний мир я не могла следить за временем. Может, я ткала целый день или еще дольше. Очнулась я только тогда, когда чувство голода стало нестерпимым. Но голова была ясная, хотя немного звенело в ушах. Я не могла остановиться. Пальцы продолжали двигаться, а я осмотрела комнату.
Здесь стоял не один станок, а несколько – маленькие ручные станки, вертикальный станок – для гобеленов, я таких никогда не видела, только слышала, как вдова Озиг про них рассказывала. Кроме того, было еще несколько прялок (которые я обязательно рассмотрела бы во всех деталях, если бы не устала так сильно). На стенах висели полки, забитые всякими мелочами, какие могут понадобиться тому, кто придумывает и шьет одежду.
Целая полка была отведена под нитки – самых разнообразных цветов и оттенков. Нашлись среди них даже катушки с шелковыми нитями блестящего золотого, серебряного и бронзового цветов. Внизу стояли корзины с чесаной шерстью, с пряденой шерстью и шерстью, готовой для вязания. На другой полке стояли бутыли с жидкой краской для тканей. На отдельной полочке были разложены острые ножницы, иголки для шитья и спицы для вязания, различной длины и толщины. Я онемела от удивления.
Но в конце концов решила, что нужно что-нибудь съесть, пока я не умерла с голоду. Я снова вышла в коридор и пошла к лестнице. Голова кружилась, и от одного взгляда на винтовую лестницу у меня зазвенело в ушах и подкосились ноги. Но я все равно начала спускаться. К концу пролета я уже съезжала сидя, как маленький ребенок.
Внизу мне удалось поставить себя вертикально. Я стала принюхиваться в надежде учуять запах тушеного мяса, но ничем не пахло. Я заволновалась, что ушла слишком далеко от той комнаты, где завтракала. Или, что еще хуже, еды нет и не будет.
В конце коридора я свернула за угол, а там стоял белый медведь. Теперь он казался еще белее и больше, чем я его помнила. Я вскрикнула и сползла на пол. Чуть было не потеряла сознание, но несколько раз глубоко вздохнула, и слабость прошла.
Медведь смотрел на меня печальными черными глазами. А потом сказал своим глухим, глубоким голосом:
– Еда там. Пойдем.
Я встала и, покачиваясь, пошла за ним.
– Возьмись… за мою… шерсть.
– Спасибо, – слабым голосом проговорила я. Голод пересиливал страх. Я подошла и схватилась руками за шкуру медведя.
Он снова двинулся в путь и привел меня в ту самую комнату, где я завтракала. Я спотыкалась, но не падала, потому что держалась за его шерсть. Медведь не возражал.
На огне уже стоял горшок с супом из чечевицы с грудинкой. Белый медведь остановился в дверях, посмотрел на меня, повернулся и исчез.
Я ела и размышляла – о станке, о вкусной еде, которая появлялась ниоткуда, и больше всего о медведе.