Персик

Колонна мощных мотоциклов с ревом двигалась по улице Буасси д’Англез. Мотоциклисты были в шлемах и выглядели зловеще в темных очках и черной коже. За ними следовал черный сияющий «мерседес» с развевающимся флажком, украшенным свастикой; шофер был преисполнен гордости своим пассажиром и важностью долга.
Лоис в тоненьком цветастом шелковом платье, которое вилось вокруг ног, стояла на тротуаре, дрожа от страха. Глаза мужчины на заднем сиденье на секунду выхватили ее из толпы, монокль вспыхнул на солнце. Золотое шитье сияло на его безукоризненном серо-зеленом мундире, и множество медалей украшало грудь.
Слезы жгли глаза Лоис. Париж уже никогда не будет прежним. Неожиданно повернувшись, она побежала и укрылась в машине и, свернувшись калачиком на мягкой кремовой коже заднего сиденья, оплакивала Париж и себя. Когда слезы утихли, она села и пристально посмотрела на свое опухшее лицо в зеркало. Достав овальную золотую пудреницу от Картье, Лоис попудрилась и подкрасила дрожащие губы пурпурной губной помадой. С уложенными назад волосами, скрепленными черепаховым гребнем, в черных очках, скрывающих опухшие глаза, она выглядела неплохо. Что ей сейчас было нужно, так это компания. Компания и выпивка!
Лоис проезжала по улицам в поисках открытого бара, но все было заперто. Ни одно парижское кафе не было готово оказать гостеприимство завоевателям. Лоис бесцельно ехала, избегая северных дорог, где было полно немцев, пока не оказалась около Центрального рынка, два бара которого были открыты, чтобы обслуживать швейцаров и прочий рабочий люд. Девушка с благодарностью присела на высокий стульчик за оцинкованный прилавок и заказала бренди. В горле стоял комок. Передвигая сигарету из одного уголка губ в другой, в облаке едкого дыма, бармен поставил ее порцию на прилавок. Рука Лоис дрожала, когда она пила плотную янтарную жидкость. Она поставила стакан на прилавок.
— Еще порцию.
Лоис заметила мужчину, сидящего рядом с ней. Он был среднего роста, со смуглой кожей южанина и темными волосами, которые поднимались крупными волнами, открывая широкий лоб. Ему, вероятно, было тридцать пять — сорок лет, его рука, твердо державшая горлышко бутылки с бренди, когда он наполнял стакан, была большой и квадратной, поросшей черными волосами. Лоис принялась за бренди, на этот раз потягивая его.
— Так, — тихо сказал он, — немцы встали вам поперек горла тоже.
У него был низкий голос, с легким акцентом. Лоис кивнула, потягивая бренди, она не смотрела на него.
— Кто вы? — спросил мужчина.
Лоис нахмурилась. Он был настойчив. Но, в конце концов, ей ведь нужна компания — все ее друзья улетели.
— Американка, — сказала она, — и француженка тоже. Наклонившись вперед, мужчина наполнил стакан из своей бутылки.
— Я из Испании, баск из Барселоны, Энрико Гарсиа, — кивнул он со слегка насмешливой, улыбкой, — к вашим услугам.
Лоис внимательно рассматривала свой стакан с бренди.
Была ли она готова к такого рода приключению в такой день, как сегодня? Случайный мужчина из бара. Ей стало интересно, сколько же мужчин перебывало у нее дома после сумасшедших веселых ночей, которые заканчивались здесь, на Центральном рынке, в барах, подобных этому. Бренди обжигало горло, слезы жгли глаза. К черту все это, к черту, почему война должна все портить? Почему она должна портить ей жизнь?
Ее глаза встретились с понимающими глазами Энрико Гарсиа, Неожиданно Лоис припомнила случайно услышанный обрывок разговора между ее матерью и дядей Себастио до Сантосом, братом ее отца.
— Она такая же, как Эмилия, — говорил он ей. — Ты знаешь, что в Роберто жили два человека, но ты не знаешь и никогда не узнаешь всей правды. Роберто любил тебя, но не допускал в свою другую жизнь. Были соблазны, которым Роберто не мог противостоять…
Дверь с шумом закрылась, и Лоис осталась стоять, пораженная, с приоткрытым ртом, с бьющимся сердцем. Портрет отца, который был у нее перед глазами, сохраненный детской памятью, с фотографий, которые загнулись на концах, — блондин с открытым лицом, голубые глаза полузакрыты под прицелом камеры. А она была такой же, как он. Что это значило? Какая была она? Разве что-нибудь имело значение теперь? В какой-то степени они все были обречены. Она подвинула пустой стакан Энрико Гарсиа.
— Я — Лоис, — сказала она ему, — к вашим услугам.
За разговором они прикончили бренди. Он читал лекции по экономике в Сорбонне и писал о Париже в еженедельной рубрике для испанской газеты. Энрико должен был уехать несколько недель назад, но из-за падения Парижа затянул с отъездом. Из этого получится хороший рассказ, и его газета, так же, как и другие, хорошо заплатит.
— Таким образом, — сказала Лоис, — падение Парижа принесет вам прибыль?
Он пожал плечами.
— Может быть. Но мир должен знать, что происходит, что чувствует Париж в агонии поражения. Такие люди, как я, заполняют пропасть незнания.
Ночь была сине-черной, насыщенной ароматом перезрелых фруктов и гниющих овощей, они шли по улицам рядом с рынком, где она оставила свою машину.
— «Курмон», — сказал он с восхищением. — Великолепная машина!
Лоис молча ехала домой на Иль-Сен-Луи, избегая главных улиц, игнорируя комендантский час, бросая вызов немцам, но улицы были пусты, и их никто не задержал.
Энрико с восхищением отметил безупречный двор и серый каменный особняк.
— Так же, как и машина, — проговорила Лоис, захлопывая дверцу машины, — я ношу имя де Курмон.
— Да, да, — сказал Энрико, поднимаясь за ней по ступенькам. — Как это выгодно.
 
7
Немецкий комендант поднимался по лестнице отеля «Ля Роз дю Кап», его массивная фигура четко выделялась на фоне золота и голубизны тихого средиземноморского вечера. Леони крепче сжала ручку Пич, ее взгляд, полный дурных предчувствий, встретился с глазами Леоноры.
— Я займусь этим, — прошептала она, — ты не должна говорить с ним до тех пор, пока не обратятся прямо к тебе.
— Но, бабушка…
— Так будет лучше, — тихо сказала Леони. — Они не осмелятся запугивать пожилую женщину.
Леонора даже улыбнулась. Леони было шестьдесят два, а выглядела она на пятьдесят. Она была одета в свое любимое желтое льняное платье и чудесные бежевые туфли на высоких каблуках. Сияющий жемчуг, подаренный Джимом, украшал ее красивую шею. Светлые волосы убраны в гладкий пучок, стянутый желтым шелковым бантом. С головы до ног это была шикарная француженка, и любой мужчина, даже враг, нашел бы ее желанной.
— Я предупреждаю тебя, бабушка, если что-то случится, то это будет с тобой, бабушка, не со мной.
— Ш-ш-ш. — Леони выпрямилась, отвела плечи назад, высоко подняла голову, молясь, чтобы не было слышно, как бьется ее сердце.
— Комендант Герхард фон Штайнхольц. — Дородный господин снял фуражку с золотым шитьем и, кланяясь, щелкнул каблуками. — Разрешите сказать, мадам Леони, что я видел вас много раз во времена моей молодости в театрах Мюнхена и Парижа.
— Я всегда рада познакомиться с поклонниками моего творчества, — холодно сказала Леони, — но, боюсь, я не могу сказать того же врагу моей страны.
С великолепной улыбкой комендант пропустил ее реплику.
— Это сложности войны, мадам, ставят нас в такое положение. Но наши личные взгляды остаются прежними. — Он повернулся к Леоноре, элегантно щелкнув каблуками.
— Мадемуазель. — Его бледно-голубые глаза охватили ее с ног до головы.
— Моя внучка, мадемуазель Элеонора де Курмон.
Леонора холодно кивнула, не обращая внимания на его протянутую руку.
— О, да, конечно, де Курмон. Хотя только благодаря удочерению, я правильно понял?
Леонора вспыхнула от гнева.
— Жерар де Курмон — мой отчим, — сказала она, затем замолчала, кусая губы. Черт, он все-таки заставил ее заговорить с ним!
— А эта девочка? — Комендант фон Штайнхольц улыбнулся Пич, и она посмотрела на него со страхом, ослепленная блеском золотого шитья и сиянием медалей.
— Пич де Курмон, — сказала Лерни, — моя младшая внучка.